Ну что ж, спасибо тюрьме, – там я стал окончательно сторонником террора против этого государства. Все иные, легальные пути смены власти наглухо заблокированы специально принятыми законами, любые оппозиционные демонстрации разгоняются ОМОНом, легальная свободная пресса уничтожена... В этих условиях остаётся только беспощадный террор как единственное средство повлиять на власть: уничтожение любых её представителей, массовое и повсеместное, просто по признаку ношения ими формы и погон. Увидел на улице мента – подойди и убей его! Если так начнёт поступать хотя бы большинство населения (не говоря уж – все!), – будьте спокойны, менты быстро кончатся; оставшиеся в живых бегом побегут увольняться с любимой доселе работы... Если на воле (несмотря на ясное указание в "Декабрьских тезисах" 2004 г.) и были у меня какие–то малейшие, последние сомнения насчёт тактики террора, – то в тюрьме сомнений не осталось. В том, до сих пор так и не опубликованном большом тексте "Экстремистские мотивы" мая 2007 г. я выразил это ясно, – из–за этого, собственно, его и не хотят публиковать на воле даже лучшие из имеющейся оппозиции. Спасибо тюрьме! И если даже ещё раз наступит "оттепель" в полную силу, как на рубеже 90–х, – уже ясно, что она опять окончится новой реакцией, и так мы будем продолжать ходить кругами до тех пор, пока не будет начисто ликвидировано само это государство (РФ) вместе с самой даже возможностью устроить на этой территории, вчера ещё подконтрольной Москве, новый тоталитаризм и диктаторский имперско–реваншистский режим.

9–40

Не вырваться!.. И даже лапу себе не отгрызть, как делают звери, попадая в капкан. Так и придётся в этом капкане подохнуть...

10–40

По двору перед проверкой теперь не погуляешь, как я привык, – на нём "самодержавнейшая и великая грязища", прямо по Горькому. Растаял и сошёл с него весь снег, утоптанный и утрамбованный за зиму. Глина по щиколотку, раскисшая, и лужи поверх неё, и остатки снега в дальнем конце. Только вечером и походить, когда чуть подмёрзнет, – и то не весь двор, а меньше половины. Весна...

2.4.08. 6–25

Сегодня среда, – 1–й день за эту неделю, когда удалось не выйти на зарядку. Понедельник и вторник – пришлось...

Удары, удары, – и все в спину или ниже пояса. Хуже и не придумать, – вчера в обед узналось, что блатного персонажа, с которым у меня была договорённость о "трубе", о связи, – переводят на другой барак. Я остаюсь, таким образом, без связи. Это самое страшное, что могло случиться, – 3 месяца, пока действовал этот договор (даже чуть дольше), я чувствовал себя уверенно и спокойно, хоть этот груз упал тогда, в декабре 2007, с души. А тут – опять... И, хотя "труб" на бараке полно, – просить тут больше будет некого, уже есть опыт прошлого года, когда они глумились и издевались, как могли, и не давали почти и поговорить–то, и не звали в 7 случаях из 10–ти, и норовили выдоить побольше денег и шоколадок, и открыто шантажировали недопуском к "трубе"... Подонки, что тут скажешь. И что делать дальше, я не знаю.

12–40

Но зато и большая радость. Е. С. говорит, что получила всё–таки то моё "ценное" нелегальное письмо, отданное Полосатому ещё 23 февраля, с февральским куском этого вот дневника. Не пропал этот кусок, ура! Сохранится для истории. Но – письмо со штемпелем 4 марта отправлено из Буреполома, а не из Шахуньи, и – явные следы вскрытия и последующего заклеивания. Проверяют, значит, здесь и впрямь почту, в этом "мусорском" посёлке.

Опять мы возимся, как малые дети, с моим соседом Юриком – уже не заготовщиком. Надоело, бросил. Хотя – заготовщиков не хватает, одно наиболее тупое и злобное блатное животное вчера от Юрика требовало вернуться к заготовке, угрожая за отказ физической расправой. Он, молодец, не поддался, не пошёл.

Заходил сейчас Макаревич. Чёрт дёрнул меня пойти, когда уже крикнули: "К нам!" – в туалет, и на выходе оттуда как раз я с ним и столкнулся. Мать звонила этому подонку накануне – я говорил с ней о своих наиболее тяжёлых нуждах по его ведомству, – и, сука такая, ни "свободный ход" он мне не согласился дать (мол, только для тех, кто плохо ходит. А я как будто хорошо хожу, – хромаю и с палкой!..), ни летнюю обувь не согласился пропустить для меня. В июльскую 30–градусную жару в этих здоровенных казённых башмачищах "для спецконтингента", что ли, придётся ходить?

Нет, систему надо не просто ломать, а взрывать, это ясно. Договориться с ними по–хорошему не получится никогда, – у них всегда "не положено", всегда идиотские законы и внутренние инструкции, всегда страх перед начальником. Это вот, последнее, сильнее всего и не даёт сделать что–то хорошее, в пользу простого человека, даже наиболее в душе добрым из них. Поэтому ничего не остаётся, как просто убивать их всех подряд, просто по признаку ношения формы, – и добрых, и злых...

3.4.08. 15–07

Да, ко всему в этой жизни можно привыкнуть. Привыкают и к тюрьме, и к лагерю, и к чему только не привыкают... Но всё равно вспоминаешь порой всё сразу – и охватывает такая злая тоска, такая безнадёга наваливается, что хоть в петлю... Давно не было такой злой тоски, как сегодня. Через несколько дней я останусь без связи – и, боюсь, на этот раз уже капитально, а сидеть ещё три года... Хоть не будет, наверное, такого, – но мне всё представляется, как я буду сидеть эти годы, если полностью исчезнет связь (кроме писем, которые доходят через раз), не будет никакой помощи и поддержки, – ни моральной, ни материальной, – ни от матери, ни от друзей, ни от кого... Ручки вот все кончатся, испишутся – и нечем будет даже письмо–то написать. Тоска...

22–00

Этот безумный, безумный, безумный день. Живёшь тут в мерзости и дикости, совершенно немыслимой, непредставимой среди нормальных, цивилизованных людей, – и как будто уже не замечаешь её, как будто это какие–то мелкие, ничтожные события, уже не вмещаемые рассудком, притупившимся восприятием разума и чувств. Притупившимся от перегрузки.

Начался день перебранкой в "фойе" из–за сломанного пластмассового тазика для стирки между моим бывшим (до Нового года) соседом по проходняку, – дебилом, идиотом и выродком, старым жирным грузином, хамства, тупости и дебильных плоских шуточек которого я наслушался в том проходняке "выше крыши", – и другим стариком, ничуть не более приятным. Но я искренне наслаждался их беседой, – фактически впервые за 7 месяцев в этом бараке услышал, как этому старому уроду, моему бывшему соседу, хоть кто–то даёт решительный отпор, не лебезит и не стелется перед ним, как все остальные (авторитет, абсолютно ни на чём не основанный, большего идиота и представить трудно).

А кончился день переводом Юрика, моего нынешнего соседа и, типа, как бы приятеля по дружеской весёлой возне, – в "петушатник". Это был лёгкий шок, – но уже 2–й раз за эти 7 месяцев здесь таким образом "блатная" шпана распоряжается судьбами людей. Первым, ещё в том году, был старый нищий дед – за украденный с тумбочки "обиженных" кусок хлеба. А этот за что? Говоря цивилизованным языком – за куннилинг, о котором он ещё в ШИЗО, в камере, рассказывал при другом моём соседе – том самом главном специалисте по браге, закрытом вместе с Юриком. Этот подонок и выдал его. Коля, мой сосед сверху и как бы старший товарищ Юрика, его земляк, сказал, что, узнав об этом факте биографии, Юрика в "культяшке" (культкомнате) чуть не убили, – видимо, потому, что ещё недавно, до ШИЗО, он был заготовщиком пищи в столовой, это мракобесное и гомофобное быдло как бы ело из его рук... В общем, кастовая система почище древней Индии – в XXI веке, в государстве, претендующем считаться великим, демократическим и европейским. А между тем гомофобия и вообще повышенный интерес к чужой интимной сфере, попытки сортировать людей по этим критериям – есть верный признак фашизма. Юрик удручён, что о случившемся с ним узнают его друзья на воле, – то есть молчаливо подразумевается, что и они – там, на воле, не в зоне! – придерживаются тоже этой же гомофобской и тоталитарной системы координат. А ведь, между прочим, одного факта существования "петушатников" в зонах и тюрьмах России хватило бы, чтобы вынести ей и её народу окончательный приговор...