Вчера вечером “общественник” обошел всю большую секцию и переписал “расположение спальных мест” – кто где спит. Сегодня с утра над входом в секцию уже висел лист с этим списком. Ну да, в “ПВР” же запрещено “самовольно менять спальные места”, – только смешно подумать, зная всю эту местную жизнь, что кто–то здесь будет всерьез соблюдать это правило. Ну да, и при шмонах, и при проверках подъема записывать, зная, кто где спит, конечно, удобнее – но на моем спальном месте они и без всяких списков при каждом шмоне теперь устраивают погром... А еще же ведь в тех же “ПВР” полагаются на шконках таблички с данными! :) Эти таблички здесь на моей памяти последний раз вешали осенью 2007 г. в ожидании какой–то важной комиссии...

29.6.09. 18–05

Прошло короткое свидание с матерью и Фрумкиным. Прошло оно в каком–то смысле шикарно. Накануне и сегодня утром я почти не нервничал, как обычно: мать незадолго до отправления успела прозвониться из поезда и сказать, что все нормально, они оба сели (Фрумкин успел еще днем положить 79–летнюю мать в больницу и приехать к моей матери, о чем я собирался волноваться больше всего). Ждали у вахты не так уж долго. Ни на входе, ни на выходе вообще (!) не шмонали – даже перед самым входом в зал обычного охлопывания и проверки карманов на сей раз не было! С матерью мы практически не ругались.

Зато с этим козлом Фрумкиным я разругался до крика друг на друга. Причем еще почти в начале свиданки – он и до половины не досидел, убежал курить, как обычно, да и мать сама предложила ему спать (по ее рассказам, он в этих поездах заваливается спать и дрыхнет весьма крепко при малейшей возможности). Просто поразительно, как деградировал человек, причем буквально на глазах, пока я сижу, года с 2005 где–то, – начало этого процесса, увы, я застал еще на воле. Подумать только, что когда–то мы с ним очень тесно работали вместе, – сколько было этих ночных, в 12 и в час – звонков друг другу, этих согласований, поездок по начальству (по префектурам в основном), этих митингов и пикетов – и отсидок в милиции после многих из них!.. Не верится даже, что это было... Сейчас любая работа с ним через полчаса заканчивалась бы скандалом и “матерным лаем”, по А. Толстому, – но, разумеется, ни о какой совместной работе с ним после моего освобождения не может быть и речи. Он впал в глубокий политический маразм.

Накануне вечером дозвонилась Санникова – непонятно, зачем звонила, тем более из деревни в Ивановской области, чего хотела. Я спросил ее насчет того, почему она не вешает на сайт рекламку книжки обо мне, – она стала ссылаться, что весь макет не выложен в сеть, а когда я сказал, что это и не нужно, только сообщение и адрес для заказов, – она заявила, что она против и продажи книжки (тут, слава богу, она помешать не может), и “коммерческой рекламы” на сайте!.. Лицемерное хамло! Дело не в рекламе, а просто – сама идея сборника была ее, затем, так и не сумев установить надо мной цензуру (т.е., заткнуть мне здесь рот), она отказалась его делать, но через год его все же сделали другие люди, – вот она и не хочет теперь даже упоминать на сайте то, что сделано вопреки ей, против ее воли. Спросил я также, не могла бы она для большей оперативности в работе “моего” сайта дать кому–то еще от него пароль, – она ответила категорическим отказом и возмущенным выговором мне, чуть ли не руганью, – но тут на “продол” пришли “мусора” – и “телефонисту”, с чьей “трубы” шел разговор, пришлось срочно бежать.

Насчет пароля я поднимал вопрос и раньше, так как те, у кого он есть – Е.С., а тем паче Люда – ничего не делают, почти не обновляют сайт. Е.С. тянет с каждым обновлением страшно долго, отказывается вешать то, что ей не нравится (про тот же сборник, например), и т.д. Поэтому взять у Люды пароль я просил давно. Мать со слов Майсуряна сказала, что тот не раз звонил и просил – она отказывается наотрез. Почему – непонятно. Короче, уже ясно понимая позицию Фрумкина по этому вопросу, я все же под конец упомянул и об этом. Он, ясное дело, тут же заявил, что Люда правильно не дает пароль, – мол, кто начал делать сайт, тот пускай и делает его. Я возразил, что тот, кто начал, теперь ни хрена не делает, и он начал орать, а я в ответ крикнул ему, действительно ли им всем на МОЕ мнение по данному вопросу наплевать, и что это за “защита” меня, не считающаяся вовсе с моим мнением, – защищают они или топят? На сем разговор прервался, и этот идиот убежал.

Сыр плавленый (“Виолу”) эти суки не пропустили, – “карантин”, видите ли, у них! 2 банки компота пришлось вытащить из–за превышения веса – 25 кг. Вместо 23–х. Варенно–копченную колбасу – хорошо, что мать в этот раз не нашла: не пропустили бы тоже. Лекарства (нурофен, цитрамон, диклофенак и что–то еще) отказались принять под тем предлогом, что нет моего подписанного заявления на них. Фрумкин, дебил, – во–первых, не знал (до сих пор!), что ко мне не пропускают прессу; а во–вторых – не зная этого, уже на вокзале сказал матери, что забыл (!! Опять! В который уж раз!..) захватить мне журналы – “The New Times”.

Баул я тащил сам до “нулевого поста”, – еле–еле, отдыхая чуть не через каждые несколько метров. Там, как только втащил в калитку, мне предложил помощь какой–то здоровенный мужик с 10–го и донес до калитки 13–го. Из блатных тварей видела, как я входил с этим баулом в руках, разве только одна, и то не побежала трепать, просто счастье: ажиотажа и вымогательской очереди ко мне за конфетками–шоколадками и пр. нет до сих пор, ура! Большинство не пронюхало!.. :))

После переноски 23 кг. баула от “дома свиданий” до “нулевого поста”, через несколько часов, меня, как обычно, скрутило. Жуткие боли и в больной ноге, и где–то в тазу, там, где к телу присобачена 2–я нога, здоровая, :) и даже, похоже, где–то в пояснице.

В таком состоянии мне пришлось тащиться еще и в спецчасть – вызвали, информация о вызове пришла еще в субботу. Мать ходила к этой Северюхиной, нач. спецчасти, раньше меня, взяла у нее там справку о моем “местопребывании” (для пересчета дома коммунальных платежей), дозвонилась мне где–то полчетвертого (хотя обещала только после 6–ти) и подтвердила то, о чем я догадывался и сам: вызывают просто ознакомиться и подписать бумажку, что моя кассационная жалоба по последнему УДО ушла из Тоншаевского суда в Нижегородский областной. Ушла 19–го, как мне сказала уже сама Северюхина (в документе значится дата отправки). Почти 40 минут с палкой, с больной ногой и спиной я стоял там, – не могли уж и это прислать к нарядчику, у которого очередей не бывает никогда.

Мать в самом начале свиданки показала книжку обо мне. Исполнение, конечно, мизерное, кустарное, грубое, – листы А–4 пополам на ризографе, в середине скреплены, видимо, скрепками. Показала, как напечатаны стихи, – отвратительно! Достаточно того, что промежутки между строфами полностью отсутствуют, текст идет сплошняком. В каком–то стихотворении – успел увидеть – стоит подпись (зачем она там? И так ведь ясно, чьи стихи.), причем стоит она сплошняком с текстом, без отступа, без ничего. Идиоты!.. Уроды!..

1.7.09. 15–05

Очередная комиссия с шимпанзе – надеюсь, таки уже последняя за оставшиеся ему 65 дней. Перед самой проверкой, минут за 10–15, эта животина собрала вдруг весь барак в “культяшке”, бешеным истошным криком загнала туда 3–х человек, ждавших проверки во дворе (в том числе и меня, – я вышел специально, думая избежать присутствия на “совете нечестивых”) и произнесло речь. Передать ее здесь, как и свое впечатление от нее, я не могу, – скажу только одно: хотелось смеяться в голос. Повод был не смешной: опять едет какая–то неизвестная, но грозная комиссия, так что надо, как всегда, “убрать лишние вещи”. Но попутно было сообщено, что все в бараке (именно множественное число) “живет как шерсть”, “нет свежий воздух” из–за того, что на шконках висят вещи, входишь в барак с улицы – “воняет как дальняк!!!”, и т.д. Неоднократно было повторено: если у тебя есть лишние вещи, телогрейки и пр. – “убери в каптерка”. Никто, конечно же, не спросил эту мразь, по какому праву она указывает другим, как им жить, и навязывает свои порядки; боюсь, и в голове эта мысль из всех присутствующих была у меня одного. Зато было авторитетно упомянуто, что по поводу комиссии, “лишних вещей” и пр. – это “положенец слово”, т.е. приказ их “по(д)ложенца”.