17–25

Как всё–таки по–идиотски в этой стране всё устроено!.. Настоящая страна идиотов. Вот типичный пример: здесь, в зоне, можешь хоть ничего не есть в столовой (я почти ничего уже и не ем), но ходить туда 3 раза в день ты обязан! Иначе тебя туда будет гнать кто угодно – от отрядника или любого другого "мусора", зашедшего в барак и увидевшего, что ты не на ужине (за это можно тут заработать выговор) до завхоза, "красных" и любой мелкой зэковской шавки. Они, видите ли, считают, что если ты не пойдёшь, то хуже мусора сделают им всем. И только потому им так кажется, что эти генетические рабы сопротивляться, особенно разумно и систематически, организованно, а не в духе пугачёвщины, – увы, не способны. И весь прежний жизненный опыт, а уж нынешний – тем более меня в этом убеждает. "Страна рабов, страна господ"...

Так или иначе, но приходится таскаться на дурацкие завтраки и ужины, где кормят тошнотворно–несъедобной сечкой, – чтобы просто посидеть минут 10 за столом, взять свою пайку хлеба (на неё тут тоже полно желающих, каким бы кислым и отвратным этот хлеб ни был), отпить из общей кружки тоже ужасного чаю или полусладкого компота – "пойло", иначе я это про себя не называю, – и идти восвояси, обратно в барак (будь он проклят!..). Да плюс – ещё один пример идиотизма – в воскресенье ужин сделали на час раньше, – только придёшь с обеда, через час с небольшим уже надо тащиться на ужин.

А между тем мать и Женя Фрумкин уже выехали, и завтра начинается длительное свидание, 3 дня. Я побрился утром по такому случаю, и даже подстригся, – удалось тут найти у одного человека ножницы. А все эти стрижки машинкой, как тут принято, я ненавижу. Но постричься–то хорошо, а вот чего я жду от этого свидания, от трёх дней в обществе матери? Увы, ничего хорошего. Ничего, кроме очередных скандалов, её истерик и глухой, холодной стены непонимания. Она всегда лучше меня знает, что мне нужно, что мне лучше, а что хуже (то есть, это ей так кажется, что она знает). То, с чем она несогласна, но что не может опровергнуть логическими аргументами, – она просто отказывается вообще слушать; так и говорит (точнее, истошно визжит): "Не говори мне этого, я не желаю слышать то, что мне неприятно!!!". Детское такое желание – "спрятаться", закрыв глаза, или как у страуса – засунув башку в песок. И абсолютно эгоистическая, я бы сказал – тоталитарная любовь, когда за объектом этой любви не признаётся право ни на свободный выбор, ни (упаси боже!) на ошибку, а признаётся только одно–единственное право: во всём следовать предначертанным ЕЮ курсом, поскольку она лучше меня знает, что мне на пользу, а что во вред. Или же – в случае моего отказа этим курсом следовать – я буду ею проклят, а все отношения со мной разорваны. Или всё – или ничего, или только по её правилам – или забудь о ней совсем. Слепая, безумная, гибельная в своей слепоте и безумии, чудовищно эгоистическая "любовь", – ломающая тому, кого любят, жизнь...

К чему я всё это? К тому, что очень уж мне хочется на следующем коротком свидании увидеть свою Ленку, своего тёпленького нежного зайчика. Е. С. говорит, что вытащить её, купить ей билет и привезти сюда – возможно. Да и сама она наконец–то последнее время активизировалась, вышла из спячки, стала звонить Е. С., мне написала письмо (с тремя подписанными открытками), говорит, даже стала теперь подходить дома к телефону, если он звонит. А мне на одной из этих открыток написала, что ждёт меня дома и что я – "чудо–человек"! Были, были у меня сомнения в ней, мучительные вопросы, помнит ли она меня ещё, ждёт ли, не утеряно ли всё окончательно. А теперь вот я вроде как будто немножко воспрял духом, получив от неё весточку, и жутко хочу её тут увидеть. Увы, именно мать – главное препятствие на пути к этому, мать её ненавидит дикой, ревнивой ненавистью и пытается в моих глазах выставить полной дурой (как будто сама–то мать с таким вот поведением намного умнее). И вот не знаю – то ли попробовать с ней всё же поговорить о приезде Леночки моей на завтрашнем свидании, и это опять вызовет на три дня скандал, как в тот раз, на прошлом свидании; то ли не говорить ничего – но тогда я её и не увижу до конца срока, а скандал мать всё равно найдёт из–за чего устроить... Вот уж не ожидал я, что к тяготам срока, тюрьмы, зоны, фактически – плена у своих врагов, добавит мне ещё судьба невыносимую тяжесть общения с родной матерью – самым близким, единственным родным мне человеком с жутким характером полусумасшедшей, оголтелой истеричной эгоистки...

31.1.2008. 9–56

Ну вот, и прошло оно, длительное свидание с матерью. Нет, на этот раз всё было не так, как в октябре, – гораздо, несравненно лучше. Не ругались, не скандалили, больше смеялись и шутили, мать всё вспоминала какие–то давние, детские наши приколы, шутки, слова, и т. д. и т. п. И по поводу упоминания о моей Лене (зайце) уже не устраивала таких истерик, как раньше; по поводу моего желания, чтобы она приехала в феврале на короткое свидание, лишь вначале слегка поворчала, как и по поводу моих рассказов (лучшие, самые романтические, последние яркие воспоминания перед арестом, – осень 2005 г.), как я был у них на обеих дачах – дальней и ближней (и привозил матери шикарные букеты садовых цветов, пару раз с ближней дачи, а она вот уже не помнит...). Смиряется, надеюсь, потихоньку с тем, что о Ленке моей я так и не забыл (как мать хотела), и забывать не намерен. Не знаю уж, удастся ли свидеться с зайчиком моим в феврале, и с матерью одновременно тоже, но очень бы хотелось.

Три дня в маленькой комнате, на кровати, за столом, выхожу в уютный коридорчик (ну прямо гостиница провинциальная), и так вкусно пахнет с кухни... Откуда же эта тоска, неизбывная и постоянная? Может быть, от вида из окна? Окно выходит прямо на вахту, дальше за ней – вид на зону: больница, ШИЗО, столовая, и вдалеке, на границе видимости – первый барак из трёх. Наш не виден, он третий, самый дальний. А ночью – созвездия огней: фонари на вахте, на зоне, над запреткой, на вышках. Темнота и фонари, которые, по Солженицыну, "засветляют звёзды"... И ты знаешь, что вот через два дня, вот через день, вот уже завтра, вот через всего несколько часов (ночь уже началась) тебе возвращаться туда. В свой барак. В ужас небытия, оторванности от мира и – самое страшное – отсутствия всякого смысла в твоей жизни. Туда, где день за днём, месяц за месяцем ты живёшь как трава в поле, как дерево в лесу – без всякого смысла, без следа, без цели, и ничегошеньки не останется от тебя в этом мире после твоего ухода. Вот это, наверное, и есть самое страшное. Бессмыслица и пустота, – а вовсе не холод, голод и бытовые неудобства.

13–08

Не успел вернуться – жизнь завертелась опять. Перед свиданкой ВТЭК обещали 1–го февраля, но состоялся он почему–то уже сегодня. Как и ожидалось – совершенно безрезультатно. По словам врачихи, нет томографии позвоночника и вообще никаких обследований (а рентген, видимо, не в счёт), надо ехать на "пятёрку" в Нижний обследоваться, а без этого они группу инвалидности дать не могут. А после этих ночных катаний в переполненном столыпине (обратно он точно будет переполнен, помню это по лету 2007, приезд сюда...) они всё равно ничего не дадут. Потому что люди без руки до плеча или без обеих ступней имеют здесь третью (рабочую, притом позволяющую сажать в ШИЗО) группу, а уж мне с обеими руками и ногами – на что рассчитывать? Так что овчинка выделки точно не стоит.

Пришло письмо от Е. С. с началом обещанной ею к постановке пьесы в мою защиту. Нетривиально это, причём в самом лучшем смысле – никогда в жизни пьес не писав, взяться за такое вот далеко не простое дело ради моего освобождения. Признателен я очень, хотя, конечно, в пьесе этой выведен несколько карикатурно. И большие сомнения в том, что пьесу эту удастся поставит у Любимова или Волчек, как планировала Е. С. Но, может быть, ей и это удастся, – я не особенно удивлюсь...