Парень, подававший на УДО уже после меня – 16 или 17 марта – был сейчас в спецчасти и узнал, что его документы уже давно ушли в суд. На комиссию ни его, ни меня так и не вызывали; но – его уже и незачем, а что с моими бумагами – неясно. Надеюсь, тоже отправлены.
А до свиданки было тоже очень весело. Накануне, в четверг 26–го, где–то в 18–30 погас свет. Сперва я не волновался, т.к. до времени моего ужина (19–30) его всегда включали. Но – не тут–то было. Разнесся слух, что упала, оборвав провода, труба бани (!), плюс еще что–то случилось на “промке”, и т.д. В общем, света не было.
Было наплевать на все, и я лег спать, накрывшись впотьмах одеялом. Хотелось жрать, т.к. остался без ужина, но голод я на время заглушил. Больнее всего скребла мысль: будет или нет завтра свиданка, не отменят ли ее... С трудом я заставил себя встать на проверку, а многие так и говорили: ну ее; м.б., никакой проверки и не будет, не пойдем никуда...
Но проверка, конечно же, была. Запретка светилась, там свет был, как обычно. Стояли в темноте, на подмерзшем льду, в черных тенях, среди холодного ветра. “Превратности судьбы”, – пришло мне в голову. Да уж, действительно превратности... Ни еды, ни тепла, ни света; загнали в какую–то дыру, черти где, на краю земли, и что еще тут со мной будет, за оставшиеся 2 года, – неясно. Мыкаться по бараку в полной темноте, держась руками за стены, ощупывая пространство вокруг себя, чтобы не столкнуться с кем–нибудь, не налететь лбом на дверной косяк (уже бывало)... Что может сравниться с этой вынужденной “романтикой”, и смогут ли люди на воле, всего этого не пережившие, хотя бы вообразить эти ощущения, эту полноту чувств?..
“Обиженный” мужик под 50 лет, который постоянно живет на скамейке в углу раздевалки – его не пускают в секцию, часто даже на ночь, – когда я вышел из секции среди ночи, стал просить меня зажечь спичку, едва ли даже понимая, с кем именно говорит. Общее его рассуждение сводилось к тому, что, раз света нет, то “включите хотя бы спичку, пожалуйста!”. Спичек у меня не было, но я спросил его, зачем ему это надо. Оказалось, он уже, по его словам, больше часа стоит тут босой, – не может найти в темноте ботинки, что ли, или еще почему, я толком не понял. Помочь ему я ничем не мог и ушел обратно, а он начал кричать в “фойе”: “Помогите!! Люди! Помогите!!! Включите, пожалуйста, спичку!”. Времени было, наверное, часа 2 или 3 ночи. И так крик этого бедолаги в полной темноте и тишине производил тягостное впечатление, а особенно потому, что я знал результат, и он не замедлил последовать. Кто–то из злобных молодых подонков вышел в “фойе”, крепко обматерил старика (?), хорошо, если не ударил. Тот продолжал потом некоторое время скулить, обращаясь к случайным прохожим, выходившим из секции в туалет, но его все посылали, и в конце концов он затих.
Надо сказать, ту ночь я хорошо спал – было темно и тихо, не было обычной ночной беготни, музыки, трепотни по телефонам и т.д. Было именно так, как должно быть ночами.
На следующее утро, с трудом встав, я хотел было перед завтраком позвонить матери, узнать, как дела, здесь ли она (в этом я почти не сомневался) и нет ли отмены свиданий. Но запасной вариант, дерьмо, спал без задних ног. Я успел вернуться от него и еще сходит на завтрак, посмотреть странно сложившуюся в начале трубу бани. Света так и не было. На свиданке мы сидели без света весь 1–й день (хотя они его утром вроде включали на 10 минут). В зоне не было света практически сутки, его включили только к вечеру 27–го.
31.3.09. 18–13
Эх, зря не хотелось сегодня с утра ничего писать, хотя времени было полно. Но не о чем было писать, и я просто лежал. И вдруг, уже без 20 или без 15 минут 11 – шмон–бригада!! Половина к нам, половина на 10–й. И эта шмон–бригада заходит в барак и приказывает всем идти на улицу с вещами! Причем, судя по ответам на наводящие вопросы зэков, брать абсолютно все вещи, включая полотенца и тапочки; а все, оставленное в бараке, по словам одного старого ублюдка–“мусора”, “уедет в сторону Гондураса”.
Баулы они на этот раз шмонали не во дворе, который весь покрыт водой и раскисшей глиной из–под стаявшего снега, а прямо в “фойе”, 2 или 3 человека всего. (Прошлый раз шмон баулов, если помните, был 27 ноября 2008 г., прямо перед длительной свиданкой, и тогда все вещи кидали во дворе на снег.) На этот раз вещи бросали на стол “фазы”. Я вытащил оба своих баула, да еще напихал в них всяких необходимых вещей, чтобы не пропали: чайник; мешок для бани; тапочки и обувь для лета (тоже типа тапочек); верх от нательного белья, единственный мой “свитер” для свиданок, и пр. Со всем этим барахлом я долго стоял в забитом людьми и баулами “фойе” – пока все не прошмонались и не ушли с вещами на улицу. “Мусора”, видя, что вещей полно, согласно решили шмонать меня последним. Да, прихватил я и красное свое одеяло в сложенном виде, заметив, что та же старая грубая мразь ходит по секции и собирает одеяла. И не зря: это чмо попыталось у меня его прямо с баула забрать. Я, разумеется, воспротивился, и оно говорит мне: пойди, покажи мне одеяло у тебя на шконке! Я говорю: мое одеяло здесь, я специально его взял. Оно: увижу на обходе 2–е одеяло – заберу! Т.е., если бы я не догадался взять красное одеяло с собой, эта мразь унесла бы его, и под чем бы я сегодня спал?
Короче, эти мрази шмонали меня не очень страшно: тряпье из вещевого баула все вывалили на стол, и я еле–еле потом утрамбовал его и застегнул сумку. А из баула со жратвой не доставали почти ничего – “мусор” порылся в нем совсем немного, пощупал, видимо, пакеты со жратвой – и бросил. В отделение вещевого баула с бумагами он даже не заглянул, не открыл его. Оба баула я оттащил в холодный предбанник и стоял там с другими, пока не ушли “мусора” – уже в начале 1–го. Взмок и вспотел я за время шмона и застегивания баулов так, что шапка мокрая до сих пор, хотя уже 18–30 вечера.
Но главное впечатление было от того, ЧТО эти твари устроили с моей шконкой в секции. Шконка выдвинута с места и стоит почти посередине секции, загораживая проход. Табуретка, служащая нам столиком, засунута между изголовьем шконки и стеной, верхняя доска с нее снята. Матрас мой загнут с 2–х сторон; все книги и бумаги, лежавшие под изголовьем, как обычно, расшвыряны. Из–за изголовья вытащен баульчик с запасной телогрейкой и казенными ботинками (откуда я заранее забрал летние тапочки), из него все тоже вышвырнуто и валяется. На кровати, поверх завернутого с 2–х концов матраса, еще гора всяких вещей, вид как после погрома. Но самое сильное впечатление, как плевок в лицо, – матрас густо обсыпан пеплом, специально высыпанным мне на кровать из пепельницы; а из пакета с лекарствами, лежавшего за изголовьем, все бинты, таблетки и пр. сознательно высыпаны на пол и валяются под шконкой. Делалось это совершенно сознательно, нет никаких сомнений, чтобы унизить и оскорбить и чья шконка, они хорошо знали. По словам одного еще более–менее нормального з/к, обычно остающегося лежать в постели через 2 шконки от меня, подонок по кличке “Веселый” специально, называя мою фамилию (то ли спрашивая, где именно я сплю, то ли радуясь, что нашел, – я точно не понял), подошел к моей шконке и начал творить все вот это, переворачивать все вверх дном. Другой з/к сказал мне его фамилию – Тумаев Сергей Михайлович. Редкостная мразь. “Все время ржет” – как сказал Миша с 1–го этажа, поэтому и погоняло “Веселый”. За такие вещи, за оскорбления и глумление типа высыпанного на кровать пепла, надо мстить, и никто не знает, с каким наслаждением, с какой страстью и упоением я отрубил бы этому выродку топором его башку, подставляя лицо и руки под фонтаны брызжущей крови, и освежевал бы его мерзкую тушу, содрал бы с этой твари кожу...
Я не успел все прибрать до проверки. На улице лил сильный дождь. После проверки возился еще долго, раскладывая книги, бумаги, одежду и часть жратвы, пристраивая на место табуретку–столик, поначалу никак не хотевшую влезать. Сложил лекарства, собранные с пола соседом–алкашом, убрал обратно покрывшуюся, к моему изумлению, плесенью 2–ю телогрейку, – постирать бы ее, но “обиженного” Юру как раз сегодня должны были закрыть в ШИЗО, однако до сих пор еще не закрыли. Кое–как все прибрал, сложил, успел перед обедом еще немного полежать.
