Я сел напротив него. Тишина. Уныло тикали часы.

— А где Дус? — спросил я, не обнаружив собаки в комнате.

Он бросил на меня сконфуженный взгляд — или мне это показалось?

— Вечером я его выпустил, а он убежал, — ответил дядя нерешительно. — Раньше такого не бывало. Очень странно…

— Да, — кивнул я. Непонятная тревога прояснила мою голову. Взгляд внезапно упал на стол. Часть его была накрыта, там стояла тарелка с остатками еды. Рядом с ножом и вилкой лежала салфетка. Дядя проследил за моим взглядом.

— Я немного закусил, — сказал он мягко.

— Чем? — резко спросил я.

— На кухне оставалось холодное мясо, — ответил он.

Неужели он действительно смутился? Наступила грозо вая тишина.

— А ты не хочешь есть? — простодушно спросил он.

— Нет, спасибо! — поспешно воскликнул я.

Мы еще немного посидели, он — загадочно вперив в меня взгляд, я — борясь с необузданным желанием узнать истину.

— Пойду спать, — вдруг сказал я. Подал ему руку и через темный коридор прошел в кухню, но не успел оглядеться, как дверь скрипнула, и на пороге возник дядя Хенри.

— Ты все-таки хочешь есть? — спросил он враждебно.

Я не нашелся что ответить. Он вселял в меня страх и ±твращение, и я со всех ног бросился вон из кухни наверх, в свою комнату. Сев на край старомодной кровати, я с полчаса провел в размышлениях, слыша, как он ушел к себе в спальню, как что-то невразумительно бормотал, разговаривая сам с собой.

До сна ли тут — в панике я забегал по комнате. «Я зажарил собаку и ем ее с аппетитом». Мне необходима ясность: теперь или никогда. К утру следы исчезнут, но сейчас у меня, пожалуй, еще был шанс раскрыть тайну дяди Хенри.

И вдруг мне пришла в голову нелепая мысль. Я погасил свет, сел на пол и начал громко лаять по-собачьи, хрипло, грубо, как обычно лаял Дус.

«Посмотрим, что он будет делать», — думал я и знай тявкал:

— Гав, гав, р-р-гав!

Пока я усердно подражал собачьему лаю, в коридоре послышался шум. Дверь моей комнаты со скрипом отворилась, и на пороге появился дядя Хенри в длинной ночной рубашке, со свечой в руках. На его бледном лице застыла гримаса безумного восторга, пламя свечки так и плясало.

— Возможно ли это? — прохрипел он.

Он подошел ближе, но только я хотел вскочить на ноги и бросить ему в лицо обвинения, как при свете озарившей меня свечи сделал ужасное открытие. Я увидел, что мои руки превратились в покрытые серой шерстью собачьи лапы, и внезапно с сокрушительной уверенностью почувствовал, что и голова моя стала похожа на бесформенную голову Дуса.

— Дядя! Дядя! — пытался крикнуть я, но не мог произнести ни слова и только отчаянно лаял: — Гав… гав… р-р-гав…

Рыча и взвизгивая, я увидел, как дядя Хенри положил руку мне на голову и услышал его сдавленный от страсти голос:

— Завтра, Дус… завтра вечером мы опять…

Вчера днем я все же был свободен, вот и решил выбрать себе мировоззрение. А потому отправился к соседу, который таковым обладает. Он сидел, вяло развалившись в кресле.

— Расскажи-ка мне, — бодро начал я, — как им обзавестись.

Сперва он вообразил, что я имею в виду обзавестись слугой, но, когда я вывел его из этого заблуждения, весьма оживился.

Видишь ли… Присядь, я не люблю, когда стоят, возьми сигару и эту картину заодно убери, она мешает мне сосредоточиться. Итак, видишь ли — я говорю «итак, видишь ли», а не «видишь ли, дело обстоит так», что встречается чаще, — и смотри, дружище, вот где оно коренится, это мировоззрение. Вспомним в этой связи хотя бы о жизни пчел…

И он зажужжал и взвился на прозрачных крылышках к небу.

— О, ты совершенно прав! — воскликнул я ему вдогонку, хотя понимал его только отчасти. Слава богу, он возвратился на землю.

— Мир! — сказал он, вскакивая на стул. — Смотри, теперь я стал выше. Но разве я стал больше? Нет, только длиннее. Вот в чем суть. Следишь за моей мыслью? Мир день ото дня жиреет, но какая от этого польза? Никакой!

Сосед лег на пол.

— Видишь, как все ничтожно мало, — сказал он умоляющим голосом, лежа у моих ног. — Мы так малы. Как муравьи. Но зато дух! По крайней мере мой дух. Хочешь чаю?

— Всю жизнь мечтаю.

— Это ты говоришь, чтобы срифмовать, — заорал он в полемическом задоре и вскочил на ноги, — но заметь, «всегда» рифмуется с «никогда». Иными словами — с вечностью. Ты Кьеркегора[16] читал?

— Немного, — осторожно сказал я.

— Черт с ним! — яростно гаркнул мой сосед. — Он украл у меня велосипед прошлым летом. А вот Кант — великий мыслитель. Я у него многое заимствовал. Он мне здорово помог. Кант — это сила, чему только он меня не научил, когда в прошлом году мне туго пришлось, операция предстояла, помнишь? Милый Кант. Без него что стало бы с моим мировоззрением?

— Не знаю, — сказал я. — А где оно теперь?

— Да вон бежит, — воскликнул сосед, указывая рукой в окно, вон, в синем пальтишке.

Ну, я — на улицу, но догнать его так и не смог.

Мы с сынишкой отправились в центр города, чтобы купить ему брюки и рубашку. Захватили на дорогу печенья и бутербродов и пустились в путь, ведя приятный разговор: «Видишь ту маленькую собачку?» или «А этот мужчина смеется: хо-хо-хо».

На углу Спей стоял молчаливый продавец воздушных шариков.

— Ну, папа… Купи вон тот, зеленый.

Он весь так и лучился радостью, а я смотрел на него и ни капельки не жалел о своих центах.

В магазине было полно народу, однако, когда наконец подошла наша очередь, сын даже в этой давке не торопился сделать выбор из трех подходящих брюк. Продавец уже начал переминаться с ноги на ногу, но тут он принял решение.

— Эти!

Черные вельветовые брюки. Их, разумеется, необходимо было сразу же надеть вместе с новой голубой рубашкой.

— Не хватает только ремня, — деликатно подсказал продавец, и я быстро сдался при виде широкого кожаного корсета для затягивания следопытов и охотников.

— Теперь ты совсем большой мальчик, — сказал я, когда он, совершенно обновленный, подошел ко мне. Уже сама походка говорила о том, что он согласен со мной. Он щагал спокойнее, угловатее, размашистее.

— Папа, — вдруг произнес он. — Мне не нужен этот шарик.

— Почему? — удивился я. — Ведь он тебе очень нравился.

Он задумчиво посмотрел на весело танцующий шарик.

— Детская забава… Не для больших мальчиков…

И он подтянул брюки, вылезавшие из-под нового ремня.

— Значит, отпустим его? — спросил я.

Он кивнул.

Так и случилось, что мальчик выпустил шарик из рук, не плача о потере. Правда, он долго смотрел ему вслед. Ведь вместе с шариком улетало его детство — все выше и выше, пока окончательно не исчезло из виду.

Итак, ребятки, расскажу я вам на сон грядущий сказочку, а потом мы погасим свет.

Был на свете человечек по имени Ионафан, и жил он совсем один в дремучем лесу. В лесу, конечно, кишмя кишели гномы, феи, странствующие принцы, коротали свой ведьмы, но человечек не замечал их, так как дни и ночи просиживал в своем домике, склонившись над ретортами и старинными фолиантами. Как-то юный дрозд, который приносил ему каждое утро бутылочку росы, спросил его:

— Чем вы тут занимаетесь, менеер?

На это Ионафан лишь коротко ответил:

— Ищу.

Больше ничегошеньки от него добиться не удалось. Звери и птицы удивленно пожимали плечами, но всецело доверяли ему, и только гном Сорвиголова распространялся направо и налево, что это наверняка кто-то из Общества любителей природы, ведь, с тех пор как его оштрафовали за колдовство в пьяном виде, гном стал подозрительным и всюду видел подвох.