— Ты почему хотел убежать? — спрашивает он на своем лающем языке.

— Мне надо было по нужде, — говорю я. Это первое, что пришло мне в голову, — единственная, впрочем, уважительная причина, какую я мог бы придумать. Почему же еще человек, гуляя, вдруг останавливается и, воровски озираясь, прячется за ящики.

— Вот оно что, — говорит немец.

Похоже, он обдумывает ситуацию.

Мужчину, что шел впереди меня, другой жандарм уже затолкал в патрульную машину, стоящую в переулке. Я лихорадочно придумываю объяснение для гранок, которые лежат в левом внутреннем кармане, но ничего правдоподобного измыслить не могу. Разве что сказать…

— Wohin gehen Sie?[5]

Я называю первую попавшуюся улицу.

— Na also,[6] - говорит он, вдруг потеряв ко мне всякий интерес, и машет рукой: давай, мол, проваливай.

Я делаю несколько шагов и попадаю в объятия другого жандарма.

— Хальт! Хальт!

Я объясняю, что его начальник отпустил меня, но он хочет лично удостовериться.

— Emil? Haben Sie den gehen lassen?[7]

— Ja.[8]

— Warum denn?[9]

На лице у него написано неподдельное изумление. Правда, руку мою он выпускает. И пока я шагаю мимо машины, из которой доносятся возмущенные голоса голландцев, в голове у меня вновь и вновь звенят эти два слова: «Warum denn?»

В самом деле, почему спокойно уходит человек, которого ты можешь схватить и посадить? Почему, черт побери, проклятому голландцу разрешают вернуться домой, ведь он бесправен, как булыжник под ногами прохожего. Он — Freiwild,[10] и любой немецкий самодур может вымещать на нем злобу, которой его напичкали военачальники и скорые на расправу дюжие фельдфебели.

Вот во что превратилась наша жизнь. Генрих может схватить вас, когда ему в голову взбредет, а Эмиль может отпустить, если ему заблагорассудится.

«Warum denn?»

Да, здорово мне пришлось пробежаться, но зато я в поезде. Отдуваясь, захлопываю за собой дверь и плюхаюсь на сиденье. Напротив сидит человек, и, поскольку он единственный свидетель моего героического подвига, я обращаюсь к нему:

— Еще бы чуть-чуть — и опоздал.

Сосед равнодушно кивает.

— Рискованное дело.

Он снова опускает глаза в книжку, а меня вдруг как током шарахнуло: да это же он!

Шарахнет тут — ведь я только что высмеял его в газете. Какое непростительное легкомыслие с моей стороны — не считаться с вполне реальной возможностью подобной встречи.

Пока что он меня не узнал, но вскоре узнает, и тогда мне несдобровать. Он крупный, широкоплечий, у него волосатые кулачищи и примитивный ум. Пожалуй, лучше мне поискать другое место…

Но, бегло оглядевшись вокруг, я убеждаюсь, что этот номер не пройдет: вагон допотопный, перехода в соседний из него нет. До следующей станции, куда мы прибудем через тридцать минут, я заперт в одной камере с этим господином. Где же тут хоть тормозной кран?

Сижу молча против него и делаю вид, что с увлечением разглядываю пейзажи за окном. Будь у меня газета, я бы сжался в комок, спрятался за ней. Но когда что-нибудь позарез необходимо, его никогда не оказывается в наличии. Остается положиться на судьбу. Он сидит, механически пожирая страницу за страницей. Может, он еще ничего и не вспомнит…

Мой попутчик, не отрываясь от книги, вытаскивает из нагрудного кармана сигару, откусывает кончик, продувает и хлопает себя по бокам, ищет спички.

О господи! У него нет спичек. Плохо мое дело. Сейчас он попросит огоньку и при этом, вероятно, взглянет мне в лицо с большим любопытством, чем в первый раз. Тогда пиши пропало.

— Не найдется ли у вас огоньку?

Пока он еще вежлив, даже скалится. Я выхватываю зажигалку, щелкаю и подношу ему. Он медленно раскуривает сигару, пыхнув, выпускает облачко голубого дыма и дружелюбно говорит:

— Премного благодарен.

Он опять смотрит мне в лицо. Я отвечаю ему безразлично-услужливым взглядом, как и положено порядочному человеку, который дал ближнему прикурить, и этот взгляд приносит мне победу: сосед снова утыкается в книгу. Ура!

Старая пословица советует: «Не говори гоп, пока не перепрыгнешь». Вот и мое «ура» оказалось преждевременным.

Не успел он опять погрузиться в чтение, как вдруг рывком вскидывает голову и устремляет на меня пронзительный взгляд. Долго смотрит, пытается вспомнить, кто же я такой. Минуты не пройдет, и начнется потеха. Тормозной кран вверху справа.

Я твердо держусь своей роли простодушной искренности и смотрю в ответ несколько озадаченно, но все так же дружелюбно. Его губы медленно раздвигаются в улыбке, и он снова берется за свою книгу. Нет, не удается ему меня опознать.

Остаток пути проходит в напряженном молчании, потому что он то и дело на меня поглядывает, недоверчиво и подозрительно. Я прямо слышу, как ворочаются мозги у него в башке. Но стоит мне, оторвавшись от созерцания тучных пажитей и коров, бросить ему ответный взгляд, как он вновь смущенно хватается за чтение.

Когда мы наконец подъезжаем к станции, он берет пальто, шляпу и выходит, на прощанье еще раз с сомнением оглядев меня.

— До свидания, менеер, — нахально раскланиваюсь я.

Потом я опускаю раму и с любопытством высовываюсь в окошко.

Тот, на перроне, покупает газету, но, видимо, не может освободиться от навязчивой мысли. Двери захлопываются, поезд медленно трогается.

Я со смехом гляжу на моего приятеля, и тут оно и происходит. Он разворачивает газету, которую ему вручила киоскерша, потом переводит взгляд на меня и… На этот раз его будто током шарахнуло, рожу прямо перекосило от ярости. Бросив чемодан, он тычет рукой в мою сторону и кричит:

— Так это ты, проклятый писака!

Что он там еще орет, я уже не слышу. Поезд идет полным ходом, и я сердечно машу ему, как машут дорогим родственникам, остающимся на перроне.

Когда я в последний раз был в Амстердаме, мне встретился издатель моей первой книги. Вяло пожав мне руку, он сказал:

— Послушайте, вашу книгу публика не желает покупать.

Это было как удар под ложечку, тем более что жена, отец и аптекарь с нашей улицы заверили меня, что она читается, как детектив, с захватывающим интересом.

Издатель же отбросил окурок и, небрежно кивнув, вскочил на подножку трамвая — что для делового человека молокосос вроде меня, от которого одни убытки. В смутном настроении направился я к вокзалу и так глубоко ушел в свои невеселые думы, что едва не пропустил поезд. Только когда носильщик сказал: «Поторопитесь, менеер», я очнулся и, сделав отчаянный рывок, оказался в тамбуре одного из вагонов.

— Ну хорош, прямо мне на ноги шлепнул! — возмутился какой-то толстяк и с силой пнул мой чемодан, который я и впрямь поставил несколько неудачно. Я пробормотал извинение и опустился на сиденье. Но он взял свой портфель на колени и буркнул:

— Не извиняться надо, а смотреть получше.

Тон у него был не слишком доброжелательный. Удрученный, я замер на своем месте, а он раскрыл портфель, достал из него яблоко, тщательно очистил, разрезал на кусочки и стал кормить белобрысого мальчугана, апатично сидевшего рядом с ним.

Тот, похоже, вначале собирался то ли зареветь, то ли наложить в штаны, но яблоко отвлекло его от этого намерения. И он стал есть, размазывая сок по лицу, пачкая рубашку. А отец снова запустил руку в портфель, но на этот раз извлек не съестные припасы, а всего лишь книжку. Мою книжку! Да, это была моя книжка — я узнал ее с первого взгляда. Красивый, новенький, ни разу еще в руках не побывавший экземпляр.

Пока ребенок мусолил яблоко, толстяк нехотя, угрюмо раскрыл книгу. На лице у него, казалось, было написано: «Ну давай, начинай свою трепотню». С жарким чувством торжества в груди сидел я против него и думал: «Только что ты был груб со мной, а теперь ко мне же обращаешься, чтобы вернуть себе хорошее настроение. И это в моей власти». Моя самоуверенность, поколебавшаяся было после встречи с издателем, вновь расправила крылья. Я с любопытством следил за толстяком: вот он разгладил ладонью первую страницу, вот перевернул ее. Лицо у него было по-прежнему брюзгливое, незаинтересованное. Но внимательно наблюдая за ним, я заметил легкое подрагивание губ. Улыбнется? Нет. А подрагивание нижней губы становилось все сильнее, и наконец он зевнул во весь рот — не украдкой, стыдливо, как принято в обществе, а, напротив, шумно и демонстративно, как обычно зевают люди, собираясь завалиться спать. Еще немножко почитав, он захлопнул мое произведение. Мальчонка встал на колени и ухватился за книгу.