— Божественно, — переводит он дух, когда в миске не остается ни крошки.

И в этом — великая польза путешествий. Они обогащают кругозор, обостряют у вас ощущение того, насколько все-таки дома лучше.

Вчера часов в восемь вечера после утомительного дня, проведенного в Утрехте, я шагал по нашей улице, направляясь домой. Моя жена высунулась из окна второго этажа и крикнула:

— Оставайся внизу, я сейчас спущусь!

Немного погодя она в выходном платье появилась на крыльце и объявила:

Мы идем к Фи и Хенку.

— Но мы же хотели побыть дома… — начал было я. Но она уже устремилась вперед, так что мне волей-неволей пришлось идти следом.

— А с чего это мы туда идем? — полюбопытствовал я.

— Так надо, — решительно сказала жена. — Фи звонила. У них там опять что-то стряслось. Поссорились. И уже неделю друг с другом не разговаривают.

— Зато как спокойно! — восхитился я. — Хотелось бы и мне хоть раз в жизни недельку не раскрывать рта.

— Да ради бога! — обиделась жена. — Уж не думаешь ли ты, будто у тебя что ни слово, то жемчужина?!

Некоторое время мы шли молча. Потом она сказала:

— Фи звонила.

— О!

— Ну знаешь, это твое «о»!..

— А ведь оно больше всего похоже на жемчужину.

— Избавь меня от своих шуточек, — произнесла она с отвращением. — Фи звонила. Потому что страдает от всего этого. От молчания. И Хенк тоже.

— Ну так пусть начнут разговаривать, — сказал я упрямо.

— Это невозможно! — отрубила она. — Ты же знаешь. Фи — гордячка. А Хенк уступить не желает. Потому она нас и позвала. Мы сломаем этот лед, если просто так зайдем к ним и мило поболтаем… — Она посмотрела на меня. — Ну да, очень даже мило…

Мы уже стояли перед их домом, и моя жена позвонила в дверь.

— Может, ты одна пойдешь? — предложил я. — В конце концов, Фи — твоя подруга.

. — Ах вот как! — воскликнула она. — Не знаю, известно ли тебе, но, когда мы поженились, вместе с тобой мне пришлось терпеть еще и целую компанию твоих распрекрасных друзей, и при этом никто не спрашивал… Дверь отворили.

— Привет! — раздался наверху голос Фи.

— Привет! — крикнули мы и начали подниматься по лестнице.

— Они действительно прекрасные друзья, — прошипел я жене.

— А мы вот зашли поболтать! — весело сообщила моя половина своей приятельнице.

Наверху, на площадке, все мы обменялись поцелуями. Мне тоже достался один. Обычно Фи доставляет мне это удовольствие только в день моего рождения. Впрочем, мне нравится с ней целоваться.

— Как это мило! Проходите, пожалуйста.

Я думаю, из всей сокровищницы нидерландского языка больше всего злоупотребляют словечком «мило».

В гостиной, где царила до крайности напряженная и тягостная атмосфера, сидел чертовски спокойный Хенк с видом человека, оскорбленного в лучших чувствах и явно не расположенного уступать.

— Здорово! — приветствовал он нас.

Мы начали разговаривать. Я — с Хенком. Моя жена — с Фи. Однако беседа не ладилась: комната как бы раскололась на две части, и враждующие стороны отсиживались каждая на своей половине. Стараясь подтолкнуть их друг к другу, я спросил:

— Скажи, Хенк, ты знаешь, какой подарок твоя жена хочет получить ко дню рождения?

— Это ты у нее спроси, — отозвался он.

— Послушай, Фи! Хенк спрашивает, какой подарок ты хочешь получить ко дню рождения, — громогласно осведомился я.

Она растроганно посмотрела на Хенка и со слезами в голосе спросила:

— Правда?

Хенк чуть помедлил, потом упал на колени и звучно произнес:

— Да.

— О Хенк! — заливаясь слезами, Фи кинулась вон из комнаты, а он пошел за ней, ласково приговаривая:

— Ну, будет, будет, девочка моя…

— Вот видишь, это все-таки удачный брак, — сказала моя жена, пока мы были одни в комнате.

— Сю-сю-сю! — передразнил я. — Впрочем, как я погляжу, наши труды по восстановлению чужого счастья закончены, и самое время смыться домой.

Немногим позже Фи удостоила меня поцелуем, а Хенк — крепким рукопожатием, и мы спустились вниз.

— Ну а теперь послушай-ка меня хорошенько, — сказал я на улице. — Через три недели все, конечно, опять пойдет вкривь и вкось. Но если ты думаешь, будто я собираюсь регулярно разыгрывать из себя этакую Организацию Объединенных Наций в миниатюре только потому, что твоя гордая подружка Фи вышла замуж за чемпиона мира среди молчунов, то ты глубоко ошибаешься!

— Ну вот, опять «твоя подружка»! — воскликнула жена. — А все эти твои дружки, которые…

В результате она свернула в переулок, а я — в кафе. Что ж, придется попросить Фи и Хенка… сломать лед.

Поздним вечером на окраине я стоял на автобусной остановке, а впереди меня стоял пожилой человек в чем-то вроде шкиперской фуражки. Долгое время мы молча смотрели в пространство. На другой стороне улицы на стене болтался обрывок предвыборного плаката. «Свобода» было написано на нем. Вместе с рваной бумагой ветер трепал это слово.

Оба мы смотрели на него. Вдруг человек показал пальцем и произнес:

— Нету ее и никогда не будет.

— Вы так считаете? — откликнулся я.

— Свобода — это вздор, — объявил он. — Уж мне ли не знать, ведь я искал ее всю жизнь. Что до моих взглядов, то я всегда опирался на идеи трех великих умов: Домелы, Мультатули и Барта де Лигта.[38] Все, что появилось потом, — сладенькая водичка. Но эти трое дали ответ на мои вопросы. В детстве мне приходилось нелегко. Не то чтобы я был строптивцем, но я жаждал свободы. Еще в то время. Когда какой-нибудь учитель вызывал меня: «Вот ты, иди-ка сюда», я белел от злости. Но ведь вся жизнь на том и построена, что один командует другому: «Эй, ты, иди сюда, иди туда». Итак, сначала школа. Потом мастер, маленький лживый интриган. И наконец военная служба. «Эй, ты, марш сюда, марш туда!» Опять то же самое. Я больше сидел на губе, чем служил. В то время я и начал читать книги.

Никогда не забуду, как, оттрубив на военной службе, приехал в Амстердам. Я вышел на привокзальную площадь и смотрел на людей, которые спешили куда-то и были такие… как бы вам это объяснить… запуганные, что ли. И я сказал себе: «Ну, Пит, теперь ты заживешь как свободный человек». У меня в руках была хорошая профессия, но я не устраивался на постоянную работу. Поработаю немножко здесь, немножко там, только грубого обращения нипочем не стерплю, а если захочется, пару дней хожу и вовсе без дела. Сижу себе на берегу реки, смотрю, размышляю. Тогда я был свободен. По крайней мере мне так казалось. Но вот я познакомился с девушкой, женился, пошли дети, и я увидел, что моя свобода под угрозой, однако же пытался сохранить ее. Сначала мне это удавалось, но мало-помалу моя свобода рассыпалась в прах. Из-за мелочей. Например, вызывают меня в школу поговорить о моем ребенке, и вот сидит передо мной какой-то там учитель и мелет такую чушь, что уши вянут, но ради своего ребенка я стискиваю зубы и молчу и поддакиваю. Потом жена моя серьезно заболела. Ее положили в больницу. Мне разрешили навещать ее два раза в неделю. А я хотел каждый день. Пожалуйста, можно получить дополнительный пропуск, но для этого надо низко поклониться некоему субъекту, к которому стояла очередь и который отлично знал, как мы все в нем нуждаемся. Я и это сделал. Я не был свободен. Я был такой же запуганный, как те люди на привокзальной площади.

Он горько усмехнулся.

— Жена моя давно уже умерла, — продолжал он. — Мальчики женаты. Мы больше не видимся. Со мной осталась только дочка, ей тридцать четыре года, славная девушка, да вот лицом не вышла. Недавно она в кои-то веки познакомилась с парнем! Этот парень католик. Я-то сам в бога не верю. Один философ сказал: «Если наш мир создан богом, не хотел бы я быть этим богом», и он прав. Но моя девочка была счастлива, так что я молчал. И она приняла веру этого парня, а я молчал. На прошлой неделе они поженились, церковным браком. Перед этим дочка сказала мне: «Папа, я знаю твои взгляды, но я буду очень огорчена, если ты не придешь». И я пошел. Пошел в церковь. Приезжает она со своим парнем. Вся в белом. Целует меня в щеку и говорит: «Папа, сейчас мы все опустимся на колени, и сделай мне одолжение, не стой столбом». И вот начинается венчание, и наступает момент, когда все они падают наземь, а я думаю: нет, черт побери. Но тут она искоса посмотрела на меня, такая запуганная, как бы вам это объяснить, и тогда я сказал себе: «Давай, Пит, раз надо, так надо». А когда все кончилось, я поцеловал ее, и выбрался из церкви, и прямым ходом отправился в винный погребок, и быстренько нализался, и всякий раз, как я видел свое отражение в зеркале буфета, я кричал: «Эй, ты, иди сюда, иди туда!» Раз двадцать, наверное… Он покачал головой.