— Извините меня, ради бога! Сначала меня задержали в городе, а потом, представьте, из-под носа ушел трамвай…

Он запнулся. Молодой человек, одетый в строгий черный костюм, смотрел на него как на призрак.

— Что-нибудь случилось? — спросил профессор.

— Да-да, видите ли, профессор, — заколебался студент. — На вас мое пальто. И моя шляпа.

Ночная смена уже входила в цех, когда навстречу рабочим высыпали журналисты. На минуту мы оказались как бы в центре картины Кете Кольвиц,[29] изображающей одетых в серое людей, которые, пока город спит, трудятся во имя нашего процветания. У заводских ворот секретарь дирекции снова собрал нас, газетчиков, в пестрый букет и повел в заводское кафе, где ожидало угощение.

— Что на нашем заводе самое приятное, так это здоровый дух всего персонала, сверху донизу, — сказал секретарь дирекции, когда мы расположились в клубных креслах. — Прошу вас, господа, угощайтесь сигарами. Они здесь для того и находятся. Судите сами, мы для людей делаем все. Не ограничиваемся только заработной платой, а втягиваем в свою орбиту всю их жизнь и пытаемся сделать ее приятнее. И люди это ценят. Официант, поставьте поднос сюда. И принесите чего-нибудь солененького. О, конечно, всегда находятся неблагодарные. Но с помощью… впрочем, господин Гаудваст из нашего отдела кадров расскажет обо всем лучше меня.

И он передал нас маленькому, кругленькому человечку с аффектированной мимикой гоголевского персонажа. Однажды, когда принц почтил город визитом, его отец выкрасил фасад своего дома ярко-красной краской в знак протеста против злоупотреблений на машиностроительных заводах. Об этом писал в своих мемуарах один из лидеров СДРП.[30]

— С тех пор многое изменилось, — сказал благостным голосом сын. — Раньше, во времена менеера Генри и менеера Фрица, случались некоторые трения с людьми. Но теперь…

Со стороны его подбородков, как солнце, взошла улыбка.

— Теперь мы понимаем друг друга, — со скромной простотой сказал он. — Недовольных, конечно, всегда хватает — это само собой разумеется. Но в большинстве своем люди довольны. И с полным на то основанием, господа. Возьмите, к примеру, нашу столовую. Здесь можно пообедать за двадцать шесть центов. Картофель. Мясо. Изрядный кусок мяса, господа. Соус. Овощи. И готовят очень вкусно. Я сам здесь не раз обедал. И знаете, что во всем этом самое приятное?

— Да, принесите то же самое, официант, — сказал секретарь дирекции. — А где соленая закуска? Я же просил…

— Самое приятное то, — невозмутимо продолжал Гаудваст-младший, — что, если у кого-нибудь разыграется аппетит, он просто идет на раздачу, и ему за те же двадцать шесть центом дают вторую порцию.

— С мясом, — воскликнул маленький журналист, плотоядно облизываясь.

«Видно, большой любитель мяса», — подумал я.

— Нет, на этот раз без мяса, — сказал господин Гауд васт, изобразив на лице целомудренную улыбку, точно ему сделали недостойное предложение. — Картошку. Овощи. Соус. Полную тарелку. Или возьмите наши вечера отдыха. У нас не раз бывал Арнольди. Вамы. И Шарль на шаре. Все превосходные номера, не так ли? А наш дешевый уголь…

Мы сидели, согласно и заинтересованно кивая, словно раздумывая, а не пойти ли и нам поработать на этом заводе. Когда официант еще раз наполнил наши бокалы, появился швейцар, склонился над плечом секретаря дирекции и почтительно произнес:

— Вас к телефону, менеер.

— О боже, отец умер. Он давно уже тихо угасал, — пояснил нам секретарь. — Я никому не говорил, что буду в кафе, значит, они обзвонили, разыскивая меня, весь город. Да, нет никаких сомнений…

Он встал. Мы сочувственно проводили его взглядом и отставили бокалы: пить перед лицом смерти показалось нам кощунственным. В молчании глядя перед собой, мы ждали его возвращения. Ждать пришлось недолго. Секретарь стремительно влетел в зал, посмотрел на господина Гаудваста и сказал, выразительно разведя руками:

— Бастует ночная смена.

Я не смог подавить короткого смешка. Секретарь небрежно бросил в мою сторону:

— Ах, в этом нет ничего особенного. Мы ввели в цехе одну новинку, которая заставляет их работать быстрее. Они не хотят… — И уже деловитым тоном, обращаясь к господину Гаудвасту, добавил: — Нам нужно идти. Тебе тоже. Говорить с ними будешь ты.

Когда они ушли, официант сказал:

— Господа, дальнейшие заказы за свой счет.

Идиллия разбилась вдребезги.

Мне нужно было купить жене лиловую косынку. Я зашел в большой магазин и сказал об этом продавцу, начальственного вида мужчине лет сорока, коротко стриженному, с нелепыми усами цвета шкуры жирафа. Он серьезно выслушал мою просьбу, принес длинную лестницу, взобрался по ней куда-то под самый потолок и, достав большой пыльный ящик, с опасностью для жизни спустил его вниз. Ящик оказался доверху набит коробками самого различного вида. Продавец начал их открывать одну за другой и только в последней обнаружил, наконец, косынку тусклого похоронно-лилового цвета, способного вызвать у нервного человека экзему.

— Вот что нам нужно! — воскликнул он и настороженно посмотрел на меня.

Когда он еще стоял на лестнице и потом, во время вскрытия коробок, я тихонько молился про себя, чтобы попалось что-нибудь приличное, потому что, если такого вида человек, не щадя своих сил, пытается тебе угодить, невольно чувствуешь себя обязанным ему. Но когда стало ясно, что моя жена без разговоров отвергнет это страшилище, я все-таки подумал: «Может быть, косыночка стоит гроши. Тогда я ее куплю и на улице повяжу на шею какой-нибудь собаке».

— И сколько она стоит? — спросил я.

— Это обойдется вам в пять семьдесят пять, — сказал продавец. При этом он ни на миг не отводил от меня напряженного взгляда и, казалось, был готов перейти к рукоприкладству, осмелься я только сказать «нет». Из предосторожности я избрал более гибкую тактику и принялся всячески изворачиваться.

— Извините, у меня нет с собой такой суммы, — с ходу придумал я, пытаясь создать впечатление, будто зайду еще раз, и надеясь под прикрытием этой дымовой завесы унести отсюда ноги. Но он сразу раскусил мою уловку и поднажал сильнее:

— Тогда давайте те деньги, что у вас есть, я отложу для вас косыночку, а вы сходите домой за недостающей суммой.

— Нет, это невозможно, — сказал я. — Я живу далеко.

— Где же это? — прорычал он.

— На Дёйнстраат, — соврал я, потому что соврать про улицу мне раз плюнуть.

— Вот как? Представьте, я тоже! — воскликнул продавец, зловеще рассмеявшись. — Номер дома!

Я переступил с ноги на ногу. В магазине стало непереносимо жарко.

— Тр-вадцать, — пролепетал я.

— Ка-а-к?

Деваться некуда. Надо было что-то придумывать. Потея от напряжения, я наугад брякнул:

— Двадцать пять.

Магазин поплыл у меня перед глазами. Когда я немного очухался, то увидел, что стою за прилавком, испытывая невыносимое раздражение на верхней губе. У меня появились усы! Я стал вдруг меньше ростом, толще и старше. Я превратился в продавца.

«Номер двадцать пять, — подумал я. — Надо же мне было, дураку, угадать именно его номер».

Но делать нечего. В шесть часов я, совершенно пав духом, отправился трамваем на Дёйнстраат и открыл своим ключом дверь. Навстречу мне вышла худая некрасивая женщина и сказала:

— Здравствуй, Пит.

С этой женщиной мне приходится теперь коротать все свое время, потому что мы с ней на самом деле женаты — об этом свидетельствует фотография шесть на девять, стоящая на буфете. Чаще всего она пилит меня по пустякам. Тогда я время от времени даю ей затрещину, на что она не обижается. И каждое утро я отправляюсь в этот проклятый магазин. Я, конечно, ничего не знаю — ни цен, ни что где стоит, и выговоры хозяина сыплются на меня, как из дырявого мешка. А это не поднимает моего настроения. Когда приходят покупатели, я не знаю, что с ними делать, а когда никого нет, думаю об этой дуре, которая ждет меня дома. В довершение всего у меня постоянно чешутся усы.