Родители, конечно, были на седьмом небе. Еще бы! Докторская шапочка в какой-то мере реабилитировала их отпрыска, который, если б не взятка, выглядел бы еще большим дураком, чем был на самом деле. Дядюшка и тетушка в ажиотаже надумали устроить в его честь обед — не обычный, в гостиной за раздвинутым столом, а в ресторане, с кельнерами и мороженым на сладкое. Дядюшке удалось заказать отдельный кабинет: в изолированном помещении ведь чувствуешь себя свободнее, непринужденнее, чем в общем зале, где твои деловые знакомые или чиновники из налогового управления из безобидной вечеринки такие сделают выводы, только держись! И вот мы прошли в отдельный кабинет и расселись за столом своим маленьким, но изысканным обществом. У доктора Гера был такой вид, будто его только что вырвало и того и гляди вырвет опять. Зато родители сияли. Для них это было огромное счастье, ведь они, говорят, пока Гер сдавал экзамены, ходили по дому на цыпочках, боясь помешать ему заниматься.

Словом, приятно было посмотреть, как мы все, празднично одетые, изящно орудуем ножами и вилками, расправляясь с курицей, и как мы приосанились, когда дядюшка встал и поднял свой бокал с вином.

— Дорогой Герард, — начал он, — экзамен, который ты успешно выдержал, без сомнения, значительнейшее событие в твоей жизни, так сказать, фундамент, на котором будет воздвигнуто здание твоего будущего счастья. Ты заложил первый камень этого здания, и я рад за тебя, а потому в этот торжественный час от всей души…

Тут дверь отворилась и вошел стройный молодой человек. Он был весел, даже, пожалуй, несколько разгорячен и на ходу расстегивал пиджак. Заметив нас, молодой человек вдруг весь съежился, точно клоун, оказавшийся лицом к лицу с гориллой. Поспешно застегнувшись на все пуговицы, будто пытаясь спрятать под пиджаком незаконно подстреленную дичь, он пробормотал что-то вроде «Непонятно» и «Там же написано», после чего, растерянный и смущенный, исчез за дверью.

— …сказать тебе несколько теплых слов, — продолжал дядюшка. — Это знаменательное событие наполнило всех нас радостью. Ты сделал первый шаг на пути, который приведет тебя к исполнению твоих самых заветных мечтаний, и теперь…

На этот раз появился какой-то старикашка. И на лице его отражалось истинное блаженство, какое испытывает путник в пустыне, когда после долгого, изнурительного странствия достигнет наконец оазиса. Наше присутствие повергло его в полнейшее замешательство. Жестом провинциального трагика конца прошлого столетия он схватил себя за бороду и надолго уставился на нас слезящимися глазками.

— Что вам нужно? — спросил дядюшка. — Вы нам мешаете.

К старику подскочил кельнер, готовый применить силу.

— Я-то тут при чем? — завопил старик. — На дверях ясно написано: «Для мужчин». Или я, по-вашему, с ума сошел?

— Ну да, там так написано, — сказал кельнер, — но это относится к двери, которая справа.

Теперь старик воззвал к нам, точно обвиняемый, требующий справедливости.

— Так пусть они стрелку нарисуют и не морочат людям голову, правильно я говорю, дамы и господа?

— Правильно, менеер, — хором откликнулись мы.

Кельнер вывел старика из комнаты. Слышно было, как за перегородкой он еще что-то бубнил, но дядюшка снова поднял бокал.

— Я пью за тебя, дорогой сын, и желаю тебе найти свое место в обществе, такое место, какого ты благодаря своим способностям и своему усердию вполне заслуживаешь.

Мы поднялись и чокнулись.

Кельнер с мрачным видом стоял у двери, загораживая ее своей спиной.

Чтобы стать умелым слесарем-газовщиком, надо пройти специальный курс обучения и получить диплом. А вот детей воспитывать дозволено каждому. Был бы ребенок, на котором можно упражняться, теша свое невежество. Это единственное условие. Пока дети совсем маленькие, воспитание их — пустая формальность. Лежат они себе в кроватке, а если заплачут, перенесешь в другую комнату, и дело в шляпе. Но позже, когда они хоть и карапузы, но уже вполне самостоятельные живые существа, управлять их поведением и устремлениями становится сложнее. В вашем доме словно поселяется злой карлик, вновь и вновь проявляющий столь же неожиданные, сколь и нежелательные намерения.

— Янтье не хочет кушать.

Слово за вами. Будь ему двадцать пять, вы бы сказали: «Не валяй дурака». Но ему три года, и у него есть хоть и ничтожно малые, но собственные взгляды на жизнь, из коих логически вытекает его упорство в отношении обеда. Папа и мама вправе решать проблему каждый на свой лад: улещать, грозить карой, сулить награду, заговаривать зубы, пороть — полная свобода действий, поскольку хотя закон и не дает вам права быть экстремистом или заниматься бродяжничеством, но в наиболее существенных вопросах земной жизни каждый волен заблуждаться, сколько ему угодно.

Я знавал одного торговца, которому ничего не стоило всучить покупателю хоть обгорелую спичку. Но когда его сынишка отказывался идти в школу, он был бессилен, потому что логика этого мальца была для него китайской грамотой и все его годами отработанные приемы терпели крах.

Тот, кого возмущает тон моего рассказика, пусть лучше перевернет страницу, так как я твердо намерен в этих строках отстаивать свое мнение о том, что Синтерклаас,[11] Дед Мороз, классный надзиратель, полицейский и старьевщик происходят от одного корня, а именно от нашей полнейшей неспособности успешно совладать с маленькими проказниками. Ну например: середина ноября, и мы уж тут как тут со своими набившими оскомину уловками.

— Как, ты еще не сделал пи-пи? Разве ты не знаешь, что Синтерклаас все видит? Он запишет тебя в свою толстую книгу…

И вот уже спущены штанишки, которые малыш только что изо всех сил старался удержать, и он усажен розовой попкой на противный холодный горшок.

А эти мерзкие писульки, которые мы засовываем в трогательный башмачок, подделывая подпись Синтерклааса! «Вставать с кровати можно только тогда, когда тебя позовет мама», — приписал я напоследок, чтобы положить конец вторжениям дочери в нашу спальню, нарушающим мой утренний сон. Но на следующий день, в шесть часов утра, когда я увидел, как моя дочка, выслушав наши хитроумные наставления, прочитанные сонным голосом жены, и сраженная сим горним посланием, испуганно заползает обратно в кроватку, я почувствовал себя подлым обманщиком, подозрительным кривлякой из варьете, который, завернувшись в простыню, изображает перед африканцами лесного духа, надеясь выманить у них в жертву слоновую кость.

Угрызения совести стали вовсе нестерпимыми, когда явившийся по нашему заказу Синтерклаас расселся у нас в гостиной и, бегло ознакомившись с подготовленным нами сценарием, начал читать нотацию:

— Что я слышу? Мама с папой на тебя жалуются? Ты прогуливаешь занятия? Ай-ай-ай! Нет, так нельзя себя вести. Ты же хочешь вырасти большая, правда?

Глядя в напряженное, встревоженное личико дочери, я почувствовал, как меня заливает теплая волна нежности. Я с трудом обуздывал желание дернуть святого за фальшивую бороду, чтобы резинка, на которой она держится, посильнее щелкнула его по самодовольной роже. Но, естественно, я этого не сделал, а продолжал сидеть и слушать.

— Хоть прогуливать больше не будет, — шепнула мне на ухо довольная жена.

А мой друг-художник, который при сем присутствовал (по его лицу нетрудно было догадаться, как он к этому относится), заметил:

— Веселенький праздник, нечего сказать. Здорово смахивает на исправительное заведение.

И мне вдруг все стало совершенно ясно. Конечно! Какой уж там праздник. Просто удобный случай для взрослых свести с детьми счеты, слегка приукрасив свои кровожадные намерения сахарной глазурью. А причина единственная — неспособность этих взрослых правильно реагировать на проделки малышей. Не дочку, а меня надо было посадить в мешок, но в мире нет справедливости, и потому:

— Черный Пит,[12] покажи-ка этой девочке, какие у тебя розги. Та-ак. Видишь, да? Ну вот, вперед, смотри, будь умницей.