Моя жена отворила дверь и сказала:

— Мне надо кое-что купить. На всякий случай, если ты забыл: в пять придут наши мальчики. Накормишь и уложишь спать.

— Ладно… — ответил я. — Сколько их?

— Двое. Если я к тому времени не вернусь, займешься ими?

Я кивнул, но дверь уже захлопнулась. Лебеди вдруг взлетели и оказались невероятно большими. Точно птицы из ночного кошмара. Что им вдруг вздумалось лететь? Притом так низко. Вдали у моста они опять опустились на воду. Значит, это городские лебеди, амстердамцы. Они знают: за мост лететь нельзя.

Зазвенел звонок наружной двери. Я нажал кнопку, чтобы открыть, и немного погодя из лифта вышел мой двенадцатилетний внук.

— Привет, — сказал я. — Где твой братишка?

— Играл около школы, — ответил он.

С самого рождения у него басовитый голос. Но пока он не ершится, разрешает себя приласкать. Войдя в комнату, он сел на скамейку у окна и взял из книжного шкафа журнал «Привё».[63] Ребятишки вообще любят рассматривать «Привё», хотя он и не для детей. Там много этаких картинок… хотя, наверно, так надо. По-моему. А вообще-то только дипломированные специалисты по массовой информации знают, для чего это надо.

Через полчаса вернулась моя жена. А там время подошло и к шести, но наш второй, десятилетний, постоялец по-прежнему не появлялся.

— Где он может болтаться? — спросил я его брата.

Да не знаю. Может, у кого-нибудь из своих приятелей или приятельниц.

— А ты не можешь позвонить? Я же не знаю всех этих приятелей и приятельниц.

— У него их так много, — возразил он.

Оказывается, и популярность имеет свои теневые стороны. Но он послушно уселся у телефона, положив на колени справочник. Я услышал, как, набрав какой-то номер, он назвал себя и спросил:

— Мой брат не у вас? Нет? У кого? А-а, наверное, у Моники. А как фамилия этого фраера, с которым живет сейчас Моникина мамаша? Нордфлит? Спасибо. До свидания.

Он поискал в телефонном справочнике на букву «Н» и позвонил новому приятелю Моникиной мамы. Девочка, правда, была там и сразу подошла к телефону, но не могла ничем помочь. Мы слышали, как наш внук сказал:

— У Йооста Яна? А где живет эту неделю Йоост Ян? У отца или у матери?

Оказалось, что на этой неделе была очередь мамы, но наше пропавшее сокровище она сегодня еще не видала. Впрочем, самого Йооста Яна тоже.

— Ладно, попробую узнать у Апейды, — услышали мы. Он опять стал листать телефонную книгу. Нас с женой потихоньку начала охватывать паника.

Я думал: «Боже мой, что делать, если сегодня он вообще не придет? Звонить в полицию? В „Скорую помощь“? А какого числа точно он родился? Они ведь прежде всего об этом спрашивают».

Всевозможные ужасы мелькали в моей голове. И это все я виноват. Что бы ни случилось, взрослый всегда в ответе за ребенка.

— Надо бы позвонить Ясу, — сказал внук у телефона. — Но он сейчас у своего отца на лодке…

Вдруг у входной двери раздался звонок — он! Как ни в чем не бывало вошел в комнату, сел и мечтательно сказал:

— Я рассматривал витрины магазинов. Вот и все. Рассматривал витрины…

Даже сердиться на него было нельзя. Он сидел передо мною живой и невредимый, и этого было вполне достаточно. Такая ликующая радость охватила меня, что ни слова упрека не сорвалось с языка. Я прижал его к себе и поверх белокурой головки посмотрел в окно. Ничего мрачного и унылого там не было. Глупости. Кто в наше время хандрит без причины?! Это непозволительная роскошь.

Около десяти утра я вышел из дома в том отвратительном настроении, какое бывает обычно с похмелья. Но похмелье было ни при чем — накануне я вообще не пил. Воздух на улице попахивал грязным полотенцем. Лето, видимо, прошло, но, возможно, нам еще кое-что перепадет.

Я подошел к переходу через Вейзелграхт. Горел красный светофор, и машины мчались на полной скорости. В ожидании, когда красный свет сменится зеленым, я остановился около какого-то старичка с на редкость плюгавой собачонкой, которая стыдливо поеживалась, как бы говоря: «Уж вы простите, я и сама знаю, что на меня смотреть страшно». Если светофор в исправности, то свет меняется довольно быстро. Но иногда светофор надолго портится, потому что парень с отвертками больше занят своими личными делами и заботами. Сегодня светофор, правда, действовал, но горел красный свет. Кроме старичка, он задержал на тротуаре молодого человека экзотической наружности, который громко разговаривал сам с собой. Говорил он на каком-то неведомом языке с огромным количеством гортанных звуков и тем привлекал к себе внимание, ни дать ни взять принц, изгнанный из своей страны. Одет в лохмотья, видимо, в спешке не успел облачиться в свои богатые одежды.

На противоположной стороне Вейзелграхт тоже стояли люди, ожидая зеленого сигнала. Они со своей стороны стремились попасть туда, откуда я как раз желал бы поскорее уйти. Так вот продолжается целый день, и называется это уличным движением. Впрочем, если у тебя-минорное настроение, над такими вещами лучше не задумываться. Среди ожидающих на той стороне стояли женщина с двумя детьми и пожилая дамочка, тщательно одетая в какое-то траурное одеяние и с подобающей шляпкой на голове.

На середине широкой улицы, на островке безопасности около светофоров, угрюмо теснились несколько человек. Медлительные пожилые люди большей частью не успевают перейти всю улицу, пока горит зеленый свет, и переходят ее в два приема.

Загорелся зеленый, и я поспешил к островку безопасности. Только я добрался туда, как вспыхнул красный свет. И я застрял. Мать с детишками сразу взяла такой темп, что уже успела перейти всю улицу. А дамочка, так же как и я, дошла только до середины. Теперь она стояла рядом и глядела на меня снизу вверх — она была небольшого роста. Ее маленькое личико было все в аккуратной; сетке тончайших морщин, точно трудоемкая старомодная вышивка, каких сейчас не умеют делать.

Она сказала:

— Менеер…

— Да, мефрау?

В ее глазах сквозило отчаяние, и губы дрожали, когда она проговорила:

— Это ужасно…

У нее было безукоризненно правильное, почти аристократическое произношение, довольно курьезно звучавшее здесь, в центре Амстердама. Я никогда прежде ее не видел. Но спросил:

— Что ужасно, мефрау?

— Теперь они говорят, что я никогда не была хорошей женой моему мужу.

Машины с шумом проносились мимо нас.

— Кто это говорит, мефрау? — спросил я.

— Соседи, менеер.

Ее глаза медленно наполнялись слезами. Светофор все еще был красным.

— Ах, мефрау, — сказал я. — Знали бы вы, что говорят про меня мои соседи!

— Да что вы? — с интересом спросила она.

Ужаснейшие вещи, мефрау. И главное, все неправда.

Она положила свою маленькую ручку на рукав моего плаща и сказала:

— Но вы не должны принимать это близко к сердцу, менеер. Не обращайте внимания.

Загорелся зеленый свет.

— Я так и делаю, мефрау, — сказал я. — До свидания.

— До свидания, менеер.

Мы разошлись, каждый в свою сторону.

Оглянувшись, я увидел, что она шагает бодро, с высоко поднятой головой. Насколько мне известно, соседи не говорят обо мне ничего дурного. Но моя выдумка оказалась удачной — она помогла. Подействовала в краткие мгновения, между красным и зеленым огнями светофора, на островке безопасности на Вейзелграхт. А вот принцу-изгнаннику я помочь не смог.

Душная жара, точно гигантская медуза, обволакивала город.

Мне надо было в Утрехт, и я с трудом дотащился до Центрального вокзала. Ехать всего-то два шага. Поезд был уже подан, и, усевшись в вагон, я смотрел в открытое окно на несчастных, таскавших по жаре тяжелые, громоздкие чемоданы в ежегодной суматохе, называемой отпуском.

У меня с собой был только нелепый зонтик, который говорил больше о моем характере, чем о погоде.