Однажды утром, облаченный в воскресную пару, Ионафан с чемоданчиком в руках вышел из своего домика. Нервно сощурив глаза от солнечного света, он произнес:

— Я нашел.

И тут же скрылся в облаке пыли. Добравшись до деревни, он сразу направился прямиком в трактир. Заказал пива, отпил большой глоток и поперхнулся. Ведь он все эти месяцы не читал рекламных объявлений, откуда ему было знать, что это пиво самое лучшее. Но никто его не упрекнул, напротив, некоторые завсегдатаи из торгового люда даже услужливо похлопали его по спине.

— Послушайте, — вымолвил наконец человечек, — нет ли среди вас кого-нибудь, кто знает толк в игрушках?

— Ну, допустим, я, — сказал какой-то толстяк.

— В таком случае у меня есть для вас занятная штучка, — сказал Ионафан, достал из чемодана коробочку и извлек из нее крохотного, на редкость красиво сделанного жучка. Осторожно посадив его на стол, он нажал на головку и — глядь, хитроумный аппаратик быстро-быстро пополз вперед.

Сперва мужчины отнеслись к этому равнодушно, даже немного скептически, однако потом этот жучок их здорово заинтересовал.

— Красивая вещица, — сказал толстяк. — Сколько она стоит?

— В этом исполнении я могу поставлять их по центу за штуку, — ответил Ионафан.

«Батюшки мои, — подумал торговец, — да ведь это почти что даром, только бы прибрать эту штуковину к рукам — и дело в шляпе, уж тогда я утру нос нюрнбергским игрушечникам». Однако другие торговцы рассуждали точно так же. Они принялись наперебой набавлять цену и в конце концов до того разругались, что полезли друг на друга с кулаками. С трудом удалось Ионафану улизнуть от драчунов. Он рысцой помчался в королевский дворец и осведомился, дома ли самодержец. Поначалу его не хотели впускать, но, когда он показал свое изобретение нескольким вельможам, к нему отнеслись более благосклонно.

— Входи, входи! — весело воскликнул король. — Зови меня просто королем. Позволь тебе представить: Вим, военный министр. Тоже парень хоть куда. А теперь выкладывай, с чем пожаловал, да поживее.

Увидев жучка, они прямо-таки остолбенели.

— А зверей покрупнее можешь сделать? — спросил король. — Львов, тигров или что-нибудь в этом роде?

— Могу, мой повелитель, — вежливо ответил человечек. — Но тогда и цена будет другая.

— Это не имеет значения, — сказал король. — Отличный помощник тебе, Вим, а какие перспективы для обороны!

И он тут же назначил Ионафана на должность чиновника секретного департамента и, ударив шпагой по плечу, произвел в рыцари. Это был первый и единственный раз, когда Ионафана ударили. Впрочем, немногим позже его вышвырнули за дверь. Случилось это в полдень, военный министр ворвался во дворец и заорал:

— Ваше величество, нас надули. Жук-то настоящий!

— Что? — гневно переспросил король и побагровел.

А Ионафан сказал:

— Ну а разве это не чудо?

— Вон из моего дворца! — завопил король. — Грязный обманщик!

И он чуть было не раздавил жучка. На счастье, у того были крылышки, поэтому он счел за благо подняться в небо и, дрожа от страха, улетел в лес.

— Никак не пойму, в чем дело, — сказал он главной фее. — Вначале я шел нарасхват, а как только выяснилось, что я не пластмассовый, меня едва не отправили на тот свет.

Но главная фея, погруженная в чтение «Всемирных новостей», рассеянно ответила:

— Пустяки, не принимай близко к сердцу, малыш. С людьми всегда так, чокнутые они какие-то.

В мою дверь позвонили три французских студента с голыми волосатыми ногами и рекомендательным письмом от моего парижского приятеля, художника. Славные ребята лет двадцати или около того, которые почти без гроша в кармане объехали на попутных машинах всю Европу, а сейчас учтиво расспрашивают приехавшую ко мне в гости тетушку, что она думает о черном юморе в послевоенной литературе. Она ничего не ответила, зато осведомилась о ценах на рыбу в Париже. Ее вопрос вызвал у юношей оживленный спор, но в конце концов цена на рыбу была установлена.

Амстердам, по их мнению, прекрасный город. Люди здесь, как они заметили, всегда веселые.

— Ах, мсье, беззаботный народ эти голландцы! Не то что французы.

Вслед за тем они описывают Париж как скопище угрюмых дистрофиков.

— Нет смысла жить, мсье.

— Tiens,[17] - говорю я. Это очень удобное словечко для людей со скудным запасом французских выражений — оно нигде и ничему не противоречит, всегда к месту и свидетельствует о том, что ты внимателен. Но пока я поддакиваю и продолжаю слушать, как тяжело складывается жизнь парижского студента-заочника, мне вспоминаются слова, которые я во время отпуска говорил своей жене на бульваре Сен-Мишель: «Ведь только здесь начинаешь жить по-настоящему, это тебе не унылые физиономии амстердамцев!»

«Еще бы! — воскликнула она. — Народ здесь, по-моему, такой жизнерадостный!»

Что ж, наверно, во время путешествия мы всегда испытываем приятное заблуждение. Убегая от будничной действительности, мы неделю-другую переносим прелести нашего нового образа жизни на город, на ландшафт, на народ. Париж — это лакомый хрустящий бисквит, зыбкая, как желе, иллюзия легкой жизни, в которой каждый с удовольствием принимает участие. Ах, этот беспечный французский народ, как нам хотелось бы прижать его весь целиком к своей летней рубашке! Есть и такие люди, которые свое преклонение перед французской литературой готовы переносить на каждого встречного парижского почтальона, а всех пассажиров метро считать титанами духа. И потом эти очаровательные полицейские! Душечки Шс§! (А как же, мы даже местный жаргон знаем.) Они с таким удовольствием подмигивают девчонкам, а на дежурстве почитывают Вольтера. Такого в Голландии не увидишь.

На фоне всех этих отрадных сердцу заблуждений статья английского ученого, профессора Роберта Пейна, опубликованная в «Нью стейтсмен», звучит парадоксально и иронически. Этот респектабельный джентльмен долгие годы жил в Париже как во сне и вдруг — проснулся, получив зверскую взбучку от полиции, которая со знанием дела разгоняла невинную студенческую демонстрацию возле кафе «Флора». Резиновые дубинки парижских полицейских пробили огромную брешь в иллюзиях этого друга латинян. К своему ужасу, он обнаружил, что в тени Родена можно бесчинствовать так же, как и на Пиккадилли. И вот добротной английской прозой он выражает опасение, что подобные методы едва ли способствуют гармоническому развитию французской культуры. Однако этот человек просто не уразумел, что его отколошматили по ошибке. Резиновой дубинке положено обрушиваться на головы тех, кто не сотрудничает в «Нью стейтсмен», а получает только шишки. И вот ведь незадача: достаточно одного удара по черепу, чтобы больше никогда не рассуждать непринужденным тоном об английских бобби и не умиляться на Шс§. От отпускных иллюзий не остается и следа.

Еще бы, ведь это хрупкий мыльный пузырь. Давайте-ка в августе, собираясь за границу, отправимся туда тихонько, ведь нужно совсем немного, чтобы сквозь блестящую целлофановую оболочку «добродушного национального характера» разглядеть и полицейского агента, и обывателя, и афериста, и бесправного, и скрягу, и жулика. Сколько же их на белом свете, до ужаса однотипных, попирают ногами восторженное сердце отпускника!

«Тhe rеst is silence»,[18] - говорит Гамлет. Он тут хотя и ни при чем, но, по-моему, вполне уместно закончить рассказ его словами.

Каждый раз, когда я прихожу в гости к Адри Зюлтвауверу, мне становится стыдно, потому что он все делает лучше меня. Уже наблюдая за тем, как он относится к жене, я чувствую теснение в груди, ибо он прямо-таки осыпает ее знаками внимания и буквально ничто в его тактичном поведении не походит на ту неодолимую лень, которая овладевает мною, стоит только моей спине коснуться мягкого плюша отцовского кресла. В эту минуту моя любовь к жене напоминает любовь Обломова — я бы с радостью кинулся ради жены в пропасть, но бежать за фунтом соли мне неохота, вот почему я старательно пропускаю мимо ушей ее просьбы, тогда как Адри по собственной воле оглашает воздух возгласами вроде «Давай я сделаю!» или «Посиди, Мин, я сам схожу». И он снует по квартире не с тупой покорностью человека, знающего, что в браке все зависит от соотношения «давать» и «брать», а с радостным лицом поклонника Протестантского радиовещания, чьи позывные всякий раз побуждают меня навострить уши.