— Добрый день, — поздоровался я.

— Добрый день. Далеконько вы забрались, — отозвалась она, опираясь на мотыгу.

Она была очень худенькая, с узким, усеянным мелкими морщинками лицом, на котором светились удивительно чистые, большие голубые глаза. Явно не крестьянка, скорей случайно попавшая сюда дама. Только я открыл рот, чтобы ответить, как хлынул прямо-таки тропический ливень. Я поднял воротник, но это не спасало.

— Послушайте, идите спрячьтесь в доме! — весело крикнула женщина и побежала туда сама. Бежала она неожиданно легко и грациозно, как бегают женщины, некогда занимавшиеся балетом. Я же последовал за ней медленным шагом, как и положено человеку в возрасте.

Комната, в которую мы вошли, оказалась больше, чем я предполагал. Возможно, потому, что ее не загромождала мебель. Старинный, дорогой по нашим временам шкаф, два высоких кресла возле круглого стола, а на столе пепельница с тремя трубками, и никаких следов пепла. В посудном шкафчике прекрасный чайный сервиз. На стене два давних больших фотопортрета в черных рамках: угрюмый господин с бакенбардами и смиренная, довольно красивая дама.

— Хотите чашечку чаю? — спросила хозяйка. Жестом она предложила мне сесть в кресло у стола с пепельницей и трубками. Я сел и сказал:

— Вы, наверно, думаете: а что ему понадобилось в этой глуши? Отвечу: меня привело сюда любопытство. В деревне я слышал, что в этих местах есть ферма, где обитают призраки. Вот мне и захотелось взглянуть на нее.

Женщина засмеялась, громко и резко.

— Знаю, что вы имеете в виду, — сказала она, ставя передо мной чашку. — Старая байка. Видите ли, в этих краях действительно жил богатый крестьянин, очень богатый. И у него был сын, единственный сын, которому вздумалось жениться на простой девушке. Но в те времена это было невозможно. Совершенно невозможно. Деньги женились на деньгах, не так ли? И тогда этот юноша повесился у крыльца на старом дубе. Дуб и по сию пору стоит на том самом месте. А люди болтают, что по ночам там слышны жуткие стоны. Поэтому жить на той ферме никто не хочет. Сейчас в ней свинарник. Свинки ночью ничего не боятся.

Она опять хихикнула. Потом присела на корточки возле чайного столика, налила в блюдечко молока и ласково сказала:

— Пей на здоровье, мое сокровище. — Рука ее задвигалась, словно поглаживая кошку, но самое кошку я не видел. Когда ее голубые глаза поймали мой взгляд, она поднялась и своей молодой, упругой походкой отошла к окну.

Гроза отгремела, и, хотя дождь еще накрапывал, уже появилось солнышко.

— Дождь и солнце! Грибной дождь! — воскликнула женщина.

Я встал и поблагодарил:

— Спасибо за чай. Мне пора. До свидания.

Она не ответила и, что-то бормоча, снова присела на корточки у блюдца с молоком.

Через палисадник я вернулся на тропинку. По ней как раз ехал на стареньком велосипеде какой-то продубленный дождем и ветром старик. Поравнявшись со мной, он остановился и спросил:

— А что, его трубки так и лежат на столе? Я кивнул.

— Ну-ну, — протянул он, обдав меня запахом можжевеловой. Потом сплюнул в траву табачную жвачку. — Я хорошо знал этого парня. Он прожил у нее двенадцать лет. Чудной малый. Никто не знает, откуда он взялся. Просто появился там однажды да и застрял на двенадцать лет. Очень на него похоже. Крепкий как дуб был парень. И работенка у него была не всякому под силу. Как вдруг ни с того ни с сего расхворался. За какой-то месяц превратился в скелет. Раз только и вышел из дома больной. С тех пор я больше его не видел. Никогда.

Крупная капля, висевшая у него на носу, наконец упала.

— Она сказала, что он умер, — хрипло добавил он. Потом наклонился ко мне поближе, запах перегара стал сильнее. — Покойников-то хоронят, верно?

— Верно.

— Ну а его не хоронили, нет… — Он опять водрузился на велосипед, бормоча: — Не хотел бы я побывать в том домике.

И медленно покатил прочь, немного виляя из стороны в сторону.

На одной из старых, замызганных амстердамских улиц, где солнце по непонятным причинам светить отказывается, я невольно вспомнил о пекаре. Когда-то он жил тут, в доме номер 13, ведь судьба уж если испытывает, то на всю катушку, Взглянув вверх, я увидел у окна другого полунищего бедолагу, который сосредоточенно что-то пил из большой чашки. Наверно, жидкий кофе, сильно разбавленный молоком с пенками.

Шагая дальше с опущенной головой — не от уныния, а оттого, что улица была загажена собаками, — я подумал о той картине. Интересно, что с ней стало? Погибла вместе с мусором в огне на свалке? Или продана за бесценок на барахолке на площади Ватерлоо? И какой-нибудь ироничный молодой человек повесил ее в самовольно захваченной квартире?[57]

«Кто эта баба?» — спрашивают его.

«Сам не знаю. С площади. Я зову ее тетушка Тоос».

Когда мы познакомились во время войны, пекарю немного оставалось до пенсии. Собственно, он был не пекарем, а разносчиком хлеба: развозил по домам непропеченную продукцию большого, но никудышного хлебозавода. Буханки лежали в продолговатой ручной тележке, которую он тихонько толкал перед собой, то и дело оглушительно чихая по причине сенной лихорадки. Кроме того, ходить ему было трудно из-за опухоли на большом пальце правой ноги, против которой тогдашняя медицина «была бессильна».

Мы жили в ту пору на Реполирсграхт, в ветхом, изгрызенном крысами доме, в подвале которого у нас была большая уютная кухня. Там моя жена каждое утро угощала пекаря так называемым «кофе» — мутноватым бурым напитком. Сеннолихорадочно чихая (он мог спокойно чихнуть без передышки раз тридцать), пекарь жаловался моей жене на свою больную ногу, а иногда снимал башмак и носок, чтобы продемонстрировать ей опухоль. Когда однажды в такой момент я зашел в кухню, жена только смущенно улыбнулась мне. Я даже написал по этому поводу стишок. Боюсь, правда, вы сочтете эту тему не слишком поэтичной.

Потом наступила голодная зима, и возить хлеб в тележке по улицам стало опасно. Поэтому завод решил прекратить доставку хлеба на дом. Но пекарь заверил мою жену, что ей беспокоиться не о чем. «Вы получите свой хлеб, даже если мне придется при этом расстаться с жизнью!» — кричал он на кухне.

С этого дня он обходил своих постоянных клиентов, закинув за спину набитый хлебом серый мешок. Он все сильней хромал, но держался, потому что считал эту работу делом чести.

Когда дизентерия на неделю приковала его к постели, хлеб доставляла его жена. Увидев ее впервые, мы были поражены. Это оказалась настоящая дама, со следами былой красоты на лице. Мы-то думали, что у пекаря совсем другая жена. Вот ведь как бывает.

Война окончилась, наша безграничная радость поутихла, пекарь вышел на пенсию.

Биллем Дреес[58] не издал еще тогда свой спасительный для пожилых людей закон, и хлебозавод назначил пекарю «роскошную» пенсию — ни много ни мало целый гульден! В заводской столовой произнесли прощальную речь и вручили ему расписной дельфтский изразец, на память о безупречной работе.

«Такая дрянная рекламная вещица, мефрау, — говорил пекарь в кухне, — я ее даже в руки не взял. Так там и оставил».

Хотя он был уже на пенсии, но время от времени заходил к своим старым клиентам, к тем, что сочувствовали его болячкам и, бывало, покупали у него в кредит. Теперь он уговаривал их не брать хлеб с хлебозавода, который нищим выставил его на улицу. Однажды мы узнали, что его жена лежит в больнице с чем-то, против чего медицина опять-таки была бессильна. По его просьбе мы навестили ее, и она сказала моей жене: «Вы, наверное, удивляетесь, что я вышла за него замуж. Но он очень хороший человек. И совсем как ребенок».

Этот голос и этот взгляд я никогда не забуду. После ее смерти пекарь попросил живущего по соседству художника сделать по фотографии большой ее портрет, что обошлось ему в львиную долю сбережений. Однажды мы побывали в доме номер тринадцать на безотрадной улице, чтобы взглянуть на портрет.