А сегодня, представляете, кто входит в магазин? Я! И спрашивает лиловую косынку. На этот раз я знал, где она находится. По лестнице вверх, по лестнице вниз, открываю коробку и:

— Это вам обойдется в пять семьдесят пять.

И тут я начал выкручиваться.

— Извините, у меня нет с собой такой суммы.

Тут уж я не выдержал.

— Подлый лжец! — закричал я. — У тебя же в кармане десятка!

И я вышвырнул себя самого на улицу.

Старого плотника Киста я впервые встретил в маленьком кафе в районе Каттенбюрга. Зайдя туда однажды воскресным утром, я увидел плотный клубок яростно дерущихся людей. Присмотревшись внимательно, я разглядел, что особо воинственных было двое. Они орудовали в самой гуще. Прочие же лишь изо всех сил старались их удержать, разнять, прикончить драку и то и дело испуганно вскрикивали:

— Осторожно! Посуда!

Кист, вечно сонный маленький старичок, далеко перешагнувший за семьдесят, невозмутимо восседал у самого кратера клокочущего вулкана и давал мне пояснения:

— Гляди-ка, вон тот парень — водопроводчик, мастер своего дела. А другой, толстый, — тоже водопроводчик, но никудышный. Вот толстый ему и говорит: «Это, мол, я научил тебя ремеслу». Ну что ты будешь делать! Ведь за такие вещи морду бьют.

Он махнул рукой и отхлебнул из своего стакана. Позже мы с ним не раз еще беседовали. Он ведь ежедневно бывал в этом кабачке. Если никто не угостит его, он так, бывало, и дремлет в своем углу, но всегда сидел прямо, не прислоняясь к стене. Два-три года назад у него умерла жена, и вот он доживал здесь свои дни, точно сторож в караулке.

— А что мне еще остается, — хмуро говорил он.

— Зря ты торчишь здесь целыми днями, — укорял его старик хозяин. — Со мной тоже так было. Сперва думаешь: ничего, мол, я свою меру знаю. Но ведь это только кажется. Нет, тебе надо взять себя в руки. В театр, что ли, сходи. Я ходил. Постарайся как-то развлечься!

Но Кист только головой мотал. Ему совсем не хотелось развлечься. Не видел он в этом проку. И вообще, ничего он не хотел, только сидеть тут, в кабачке, погрузившись в свои думы, да изредка перекинуться с кем-нибудь парой слов о том, как раньше, бывало, плотничали. Лишь в обед ковылял он к шурину, тоже вдовому, у которого столовался после смерти жены. Но в один прекрасный день он сообщил мне:

— А я теперь в приюте для бездомных живу. — Он горько улыбнулся. — Совсем другой коленкор… Мастеровых там, правда, немного. Все больше разносчики да посыльные. Но это ничего. Хозяин — очень хороший господин. Когда приходишь, первым делом вымыться велит. С ног до головы. И одеял дают сколько хош. А перед завтраком все бреются, для этого дела даже свой цирюльник есть. Не настоящий, само собой, так, случайный человек…

Он снова улыбнулся мне.

— А почему вы ушли от шурина?

Он нахмурился и вздохнул.

— А, да что там говорить…

Но потом не спеша, со вкусом отхлебнул из своего стакана и стал рассказывать:

— Ну, я как приходил домой, тут мы и за стол садились, стряпней-то он занимался. Само собой, я платил ему. Каждый месяц. Как положено. Сидим мы, значит, друг против друга, и видел бы ты, какую он рожу корчил, как я возьму чуток перцу. Он его для себя одного ставил. Для тебя, мол, это слишком большая роскошь. Сперва-то он ничего не говорил. А тут как заорет: «Не лезь в перечницу своими лапами!» Так прямо и гаркнул.

Устремленный на меня взгляд как бы говорил: «Представляешь?»

— Тогда я встал, — продолжал он почти торжественно, — и сказал ему: «Франс, — говорю, — его Франс зовут, — Франс, в девятьсот третьем я бастовал, полных восемь месяцев. А ты в девятьсот третьем не бастовал. И ты это знаешь. Тебя на работу жандармы провожали, охраняли тебя. А теперь ты на меня пасть разеваешь. Ты! Из-за какого-то перца! Вспомни-ка лучше девятьсот третий год!»

С этими словами он встал, свернул свои пожитки и побрел в заведение для бездомных — естественный поступок принципиальной личности.

— Публика там не больно благородная, — сказал он улыбаясь, — а все же…

Долго, критически рассматривала Хелла свое отражение в зеркале. Ее беспристрастный взгляд констатировал: стройная, белокурая, вполне еще привлекательная женщина лет тридцати шести в летнем светло-красном платье.

— Это! — сказала она. — Я в нем и пойду.

— Пожалуйста, мефрау, — с готовностью откликнулась продавщица. Она была сама услужливость. Еще бы! В их заштатном городишке жена менеера Вима — важная персона, как и жены менеера Анри и менеера Франса. При мысли о невестках женщина в зеркале криво усмехнулась. Три года она терпела их штучки. Хватит с нее.

— Впишите в мой счет, — сказала Хелла и, милостиво кивнув продавщице, вышла из магазина на жалкую главную улицу. Ей было весело. Какую-то даже приподнятость ощущала она в себе. Красное — ее цвет. Прежде, в Гамбурге, она всегда ходила в красном. «Мой красный чертенок» называл ее Джонни. Да, Джонни… С нежностью вспомнила она, какую он проявил чуткость, как дружески благословил ее на брак с Вимом, понимая, что такой шанс выпадает раз в жизни. Менеер Вим… Она ухмыльнулась. Братья отправили его в Гамбург «изучать дело». Ему это было необходимо, чтобы затем принять участие в управлении крупным прибыльным предприятием, которое основал его родитель. Хелла в то время работала в кафе «Секс-бомба» и каждый вечер видела в баре не умеющего пить маменькиного сынка, который после четвертой рюмки принимался изливать душу и распускал слюни, вздыхая по родимому захолустью. Она выказывала сочувствие, сначала лишь потому, что он был клиент и тратил много денег, но скоро она заметила, что он в нее влюбился, а от других голландцев ей было известно, что его рассказы о богатстве их семьи ничуть не преувеличены, и она удвоила внимание. Когда он сделал ей предложение, она для начала немножко его поманежила.

«Соглашайся, девочка, — сказал Джонни. — Только веди себя по-умному».

Так она и поступила. После того как она сказала «да», все пошло как по нотам. Семейство, конечно, стало на дыбы. Она не потребовала: «Прояви волю!» Нет, она просто уехала на две недели, оставив его одного: не хочу, мол, сделать тебя несчастным — блеф, разумеется. Когда она вернулась в Гамбург, он был шелковый, и, поломавшись еще немного, она дала согласие, и они обвенчались.

«Ну вот, я возвращаюсь на родину с молодой женой», — сказал он.

Братьев его она не боялась. Но вот их жены, которые заранее ее возненавидели за то, что она в молодости пожила в свое удовольствие, могли доставить немало неприятностей. Она отчетливо сознавала, какой линии поведения ей следует держаться: она должна делать только то, чего от нее никто не ждет, — во всех отношениях. Для начала она приобрела в магазине готового платья скромную неброскую одежду. В хозяйстве она навела такую экономию, что муж как-то сказал ей: «Милая девочка, в этом, право же, нет никакой надобности».

Но главным ее козырем была работа. Две-три недели спустя она поступила на фабрику, встала к станку, будто всю жизнь там работала.

«Я хочу знать дело не хуже, чем знаешь его ты, Вим», сказала она на безупречном голландском, который освоила с невероятной быстротой. Вначале братьям мужа это показалось странным, но потом, когда она в разговоре раз-другой ловко ввернула несколько слов о производстве — а тут они кое-что смыслили, — они ее зауважали и уже не поддерживали жен, когда те в вечерних пересудах ядовито прохаживались насчет «девицы из бара».

«Представляешь, что Франс заявил Элине? — рассказывал ей вчера Вим. — Не надоело тебе языком болтать? Хелла хотя бы помогает нам делать деньги, а ты умеешь их только транжирить!»

Это была крупная победа. Три года она шла к этой победе. Может быть, поэтому ей и было сегодня так весело. Еще немножко — и она на коне, и богатство благородного менеера Вима у ее ног. Она улыбнулась.