— Можно купить бутерброд с сыром? — спросил он.

— Хоть два, — ответил продавец.

— Тогда два, — согласился покупатель.

Тарелка с бутербродами тотчас была поставлена перед ним на мраморный прилавок.

Окинув робким взглядом столы и стулья, покупатель опять спросил:

— А за стол сесть можно?

— Да хоть ложись, — ответил продавец. Покупатель взял тарелку, поднял ее чуть не до подбородка и объяснил:

— Видишь ли, сынок, я не привык бывать в таких местах. Я всегда ел дома…

Мы приняли это к сведению. А он добавил:

— Но сейчас моя жена в больнице.

Продавец откровенно ухмыльнулся.

— Небось в родильном отделении!

Мы ведь тут, в Амстердаме, большие шутники, кого хочешь обсмеем. Пожилой покупатель несколько смутился, но серьезно возразил:

— Нет. Если бы она туда попала, то вернулась домой. А так я боюсь, ей уже не поправиться.

Он задумчиво помолчал, продолжая держать тарелку у подбородка.

— Да, хорошего мало, — заметил двадцатилетний.

— Доктор мне прямо сказал: надо, мол, надеяться на чудо.

Он посмотрел на бутерброды, на ближайший стул, но садиться не стал.

— Надеяться на чудо, — повторил он. — А чудеса в наше время бывают не часто.

Продавец зевнул.

— Хорошего мало, — произнес он еще раз.

Слушать покупателя ему надоело.

Не пробыв в Париже и одного дня, мы встретили там моего знакомого, жизнерадостного голландца. Он уже много лет живет в Париже, представляя могущественный концерн, который, словно спрут, протянул свои щупальца по всему земному шару.

— Вот так встреча! — воскликнул знакомый. — А у меня к тебе просьба.

— Слушаю, — сказал я.

Однако он показал на свои дорогие модные наручные часы и сослался на занятость. Трагедия таких людей в том, что у них есть дорогие модные часы, но нет времени на эти часы смотреть.

— Давайте вечерком где-нибудь перекусим втроем, и я изложу тебе свою просьбу, — предложил он.

Прежде чем торопливо исчезнуть из-за каких-то важных дел, он пригласил нас к шести вечера в ресторан на Елисейских полях. Тот, кто знает, что в этом красивом и уютном заведении чашка чаю стоит на наши деньги три гульдене сорок центов, поймет, во-первых, что ноги нашей там не бывало, а во-вторых, что выражение «перекусим», скорее напоминающее о куске хлеба насущного, в данном случае следует считать метафорой. Ввиду столь заманчивого приглашения мы решили днем как следует поголодать, по крайней мере не портить себе аппетита, надеясь потом наверстать упущенное, ведь смешно экономить средства могущественного концерна.

Ровно в шесть мы, голодные как волки, вошли ресторан и тотчас увидели нашего знакомого: он сидел аперитивом у стойки. Цвет у аперитива был весьма привлекательный, а вкус приятный, но это выяснилось позднее, когда и нам трижды подали такой же аперитив. Уже за второй рюмкой знакомый попросил меня написать брошюру об их концерне. Я сразу решил, что писать ее не буду, потому что люблю писать рассказы, а не брошюры о концернах. Вслух я, однако, об этом не сказал, опасаясь остаться без ужина, и только пробормотал: «Да, да, гм, гм», после чего мы сели за столик.

Парижане берегут свои аппетиты до рождественских праздников, и народу в просторном зале было немного. Зато в нем было много сверкающего хрусталя и серебра, кроме того, по залу сновал переодетый турком алжирец с английским кофейником, полным французского кофе.

— Заказывайте, что хотите, налогоплательщики все оплатят, — радушно сказал наш знакомый.

Услыхав это заявление, я отпустил тормоза.

Покутить за счет государства — что может быть лучше? К тому же под влиянием аперитива я осмелел и решительно взял бразды правления в свои руки: заказал невероятное количество первых, вторых, третьих, четвертых, легких фирменных, десертных и прочих блюд, попутно заметив, что шампанское, если оно высшего качества, — напиток благородный и под стать любому блюду. Жизнерадостный голландец громко хохотал, а шестеро официантов суетились вокруг нас, точно хирурги во время трудной операции: я то и дело приказывал им откупорить очередную бутылку шампанского; жизнерадостный голландец хохотал не закрывая рта, даже когда я, как следует подкрепившись, откровенно заявил, что не стану писать брошюру. Очевидно, ему это было уже вовсе не важно. Когда столик наконец опустел, он все с тем же громким смехом предложил отвезти нас в гостиницу на собственной машине. Мы, однако, сказали, что предпочитаем подышать немного свежим воздухом. Вдвоем с женой мы шли по вечернему, сверкающему рождественскими огнями Парижу. Соблюдая осторожность, но в то же время испытывая блаженство. Ведь от шампанского как бы паришь над землей.

— Наша родина-мать будет ночью плохо спать, — продекламировал я, — ей же придется платить за нас. А счет равен месячному бюджету семьи, в которой двое детей.

Мы дошли до небольшого парка и сели на скамью. Мягкий вечер дышал ароматом.

— Как же бедно нам всегда жилось в Париже, — произнесла жена задумчиво, — особенно в последний день такого вот отпуска, потому что все наши финансовые расчеты шли насмарку. Ломоть хлеба на скамейке в парке — вот все, что мы могли себе позволить. И глоток дешевого вина по семьдесят центов за литр. Какими жалкими бедняками были мы всегда и какими счастливцами!

Я кивнул. Мы еще долго молча сидели, полные блаженства от выпитого шампанского. Звезд не было, луна хмуро пряталась за тучами. И я прекрасно понимаю это небесное светило — его беспрестанно тревожат космическими ракетами, а ведь оно только и делало, что дарило свой свет юным влюбленным.

Пока гаагский поезд стоял на Центральном вокзале, я занимал купе один. Но перед самым отправлением появился попутчик. Типичный голландец — здоровенный, неуклюжий, основательно укутанный, на вид лет шестидесяти.

— Добрый день, — сказал я.

Не отвечая, он с видимым отвращением начал стаскивать с себя перчатки, шляпу, шарф, пальто. Да, попутчик явно не из приятных. Шляпу он забросил в багажную сетку, пальто повесил на крючок возле окна. Затем плюхнулся на сиденье напротив меня. При этом он ухитрился подмять под себя полы пальто, вешалка оборвалась, и пальто упало ему на голову.

Я засмеялся.

В поездах частенько видишь подобные казусы, и мышцы моего лица совершенно не способны противиться соблазну — я не могу удержаться от смеха. Попутчик сидел как изваяние, с плотно сомкнутыми губами, стремясь испепелить меня пронзительным взглядом черных глаз.

— Неужели вам так смешно? — спросил он.

Воротник пальто все еще нависал над его свирепым лицом, точно капюшон монаха.

— Прошу прощения, — извинился я.

Попутчик медленно встал и произнес, укладывая пальто в багажную сетку:

— Забавно, не правда ли? Вешалка оборвалась, и вы, взрослый человек, над этим смеетесь.

— Ничего не могу с собой поделать. В таких случаях меня всегда смех разбирает, — сказал я.

Он снова сел, сложил руки на коленях и заметил:

— Странная особенность.

На этот раз я молча кивнул.

Отвернувшись к окну, чтобы окончательно исчерпать инцидент, я чувствовал, что он по-прежнему не сводит с меня колючего взгляда.

В купе вошел официант с подносом, и попутчик взял чашку кофе. От напряженного глядения в окно у меня устала шея, и я снова повернулся к попутчику. Взгляд его был направлен уже не на меня, а на чашку, поставленную на откидной столик. Бросив в чашку сахар, он понес ее ко рту.

Но поезд штука коварная.

То он в течение долгого времени плавно катится по рельсам, то ни с того ни с сего начинает вибрировать, трястись и качаться из стороны в сторону.

Почему так происходит, я не знаю.

Наш поезд вдруг тоже судорожно затрясся, как раз когда попутчик поднес чашку ко рту, и на его галстук и жилет выплеснулась солидная порция кофе.