«Он такой зануда», — жаловалась она утром моей матери и тут же, напевая, принималась за дело. Испортить ей настроение было попросту невозможно, хотя обстоятельства старались изо всех сил.

После моей женитьбы Вилли два раза в неделю приходила к нам. Она прониклась глубокой симпатией к моей жене и делилась с ней на кухне своими сердечными проблемами. С каменщиком она развелась и теперь вовсю крутила романы. Когда началась война, она стала погуливать с немцами, сперва с офицерами, потом с солдатами, и день ото дня вела все более беспутную жизнь. На первых порах она еще являлась к нам точно в срок, но работа валилась у нее из рук, так как зачастую она приходила пьяной после ночной попойки с оккупантами. И если моя жена отчитывала Вилли на кухне, взывая к ее патриотическим чувствам, она заливалась слезами и клятвенно обещала исправиться. Но вскоре она вовсе перестала ходить к нам, так как ее образ жизни уже никакой критики не выдерживал. Тяжелый труд наконец-то сменился развлечениями. Порочными развлечениями.

Через несколько лет Вилли превратилась в профессиональную проститутку и разгуливала по улице неподалеку от нашего дома. Завидев меня, она подмигивала мне по особенному, не профессионально. Но когда я однажды под хмельком ввалился в бар, где Вилли сидела в уголке с клиентом, она набросилась на меня с криком: «Ах ты, негодник! Сейчас же убирайся к жене и ребенку!»

Она сделала это из добрых побуждений. Кругом засмеялись, а я пулей выскочил на улицу. В этот бар я навсегда забыл дорогу. Так что в определенном смысле ее цель была достигнута.

Как-то раз вечером мы с женой ненароком столкнулись с Вилли. Она остановилась и сипло сказала: «Здравствуйте».

На ней был красивый меховой жакет, но лицо стало синюшным и одутловатым.

«У тебя по-прежнему хорошая фигура», — сказала она моей жене. Она не называла ее на «вы», как раньше. Эмансипировалась.

«А как ты живешь?» — поинтересовалась моя жена.

«Зарабатываю я хорошо, — ответила Вилли. — Но жизнь не веселит».

Жена кивнула. Разговор был явно исчерпан. Вилли окинула нас печальным взглядом, в котором проскальзывала некоторая доля ненависти. Извечной ненависти «дна» к бюргерам с их благопорядочными профессиями.

«Пока!» — резко попрощалась она и ушла, профессионально вертя бедрами.

Теперь на кладбище я спросил:

— Умер кто-то из родственников?

Она покачала большой круглой головой.

— Нет, я просто сижу здесь и жду. Вдруг удастся подцепить какого-нибудь вдовца. Хочется постоянства. Конечно, я всегда была гулящая, но теперь я слишком стара для такой жизни.

И с легкой нежностью в голосе спросила:

— А как поживает твоя жена?

— Прекрасно, — ответил я.

Она посмотрела на меня с явным презрением и заметила:

— Тебе повезло. Ты хоть знаешь это?

Я кивнул и распрощался. У калитки я на миг обернулся. Вилли так и сидела у могилы в ожидании.

Надеюсь, она подцепит какого-нибудь вдовца. Ему с ней повезет.

Поутру, когда я раздвинул гардины в спальне, день нагло осклабился мне навстречу, словно заросший щетиной детоубийца. Самое естественное было бы плюхнуться назад в постель, но всяческие дела требовали моего личного присутствия в других местах. Поэтому, преодолевая отвращение, я оделся и потащился из дому. Дождь сыпал мягко, но ощутимо, так некоторые люди портят воздух: не слышно, однако заметно. Незадавшийся, гнусный день, когда ухо надо держать востро, а не то пиши пропало.

В трамвае один пассажир сказал другому:

— Вчера по телевизору опять целый вечер показывали сплошную муру. Я его, как всегда, выключил. Нет, лучше ужи пялиться на собственную жену.

Второй мрачно кивнул. — Им бы побольше показывать чего-нибудь этакого, с девочками. А не одну болтовню. Вот именно — этакого с девочками.

Говоривший был флегматичный человек лет пятидесяти, и весь его вид говорил, что одной ногой он стоит в могиле, но целиком отправляться туда пока не расположен. Остаток пути я размышлял о том, что за «этакое с девочками» могло бы его развеселить. Не иначе как шуточки про тещу, вставные челюсти и отхожие места, да еще изложенные остряком, который для пущего веселья спустит с себя штаны.

Я вышел из трамвая и пересек улицу. По-прежнему накрапывал этот подлый дождик. У магазина женского белья, мечтательно углубившись в созерцание витрины, стоял средних лет мужчина в непомерно длинном пальто. Когда я с ним поравнялся, он со вздохом оторвал взгляд от выставки и уставился на меня глазами, полными ужаса.

— Чтоб я сдох! — вскрикнул он, хватаясь за сердце. Его качнуло из стороны в сторону.

— Вам нехорошо? — спросил я.

— Да нет, но мне надо очухаться, — ответил он. — Вам известно, что вы как две капли воды похожи на моего брата Геррита?

— О, — сказал я.

Ну что еще скажешь в подобной ситуации?

— Разрешите я еще погляжу? — спросил мужчина. — Ну да, точь-в-точь. Вылитый Геррит.

— Считайте, что теперь у вас два брата, — удачно сострил я.

Мужчина покачал головой:

— Нет. В прошлом месяце Геррит умер. Совершенно внезапно. И такой плохой конец. Попал под трамвай. Номер шестнадцать. Или нет, погодите, кажется, двадцать четвертый. А может, все же шестнадцатый?..

И он погрузился в размышления на эту тему.

Лично мне было бы все равно, какой номер трамвая. Трамвай есть трамвай, верно? Я порылся у себя в душе, пытаясь отыскать какое-нибудь емкое и содержательное выражение сочувствия. Но ничего подходящего не нашел.

— Все-таки шестнадцатый, — сказал человек с облегчением, будто разрешил сложную проблему. — Неосторожно перешел улицу. Был немного выпивши. Он вообще любил это дело, Геррит, я имею в виду. Но не злоупотреблял, знаете ли. А вот жену свою четыре раза до больницы доводил.

Я кивнул.

Чем больше он сообщал новых сведений, тем меньше я радовался, что похож на Геррита.

— Хотя должен сказать, — продолжал мужчина, — отсидевши последний раз, он немного поутих. Не то чтобы она свидетельствовала против него, нет. Она не больно-то и рвалась. Он, Геррит, был не так уж плох, понимаете. Скорее без царя в голове. Мол, не трожь-ка ты меня, дядя, а то схлопочешь. Он такой был, без руля и без ветрил. Прямо большой ребенок. И ему еще повезло, не больно-то долго сидел. Один раз четыре месяца, один раз — шесть, и еще этот год. Я вовсе не хочу сказать, что это хорошо. Но брат, знаете, есть брат. А когда он слышал слово «работать», его прямо в пот бросало. Эх, Геррит, Геррит. Вы вот сейчас стоите руки в карманы — ну вылитый он.

Я посмотрел на часы.

— К сожалению, мне пора.

Я снова поспешил через улицу. И даже крик той женщины не смог меня остановить. Перед трамваем номер шестнадцать.

Однажды утром на Алберт-Кёйпстраат я втиснулся в трамвай следом за непомерно толстой благодушной особой с громадной хозяйственной сумкой, набитой покупками. Пожилой кондуктор явно не горел трудовым энтузиазмом, так украшающим жизнь, да и со знаменитым сочным юмором, который прославил амстердамских кондукторов на всю страну, у него, по всей видимости, было туго. Дама долго копалась в сумке, извлекла наконец кошелек, отсчитала сорок центов и по неловкости рассыпала всю оставшуюся мелочь по полу.

— Нет, вы только взгляните на меня, — сказала она кондуктору.

Тот посмотрел на нее с видом человека, которому все это совершенно безразлично.

Поскольку женщина была слишком толстой, чтобы нагнуться, я опустился на четвереньки и начал собирать содержимое ее кошелька, представленное денежными знаками самого разного достоинства.

— Сегодня у меня плохой день, — сообщила дама у меня над головой. — С утра разбила вдребезги самую красивую вазу, которая досталась мне еще от матери. Затем по рассеянности мужу в кофе бухнула соли. Надо было видеть, как он взбеленился после первого же глотка. Такого и в Судный день не услышишь. А теперь еще и это. Да, денек хуже некуда.