— Мое почтение, мефрау Вим.

Нотариус. Старый напыщенный зануда. Знает она таких. Она сдержанно поклонилась.

— Здравствуйте, менеер Хротебринк.

На рыночной площади она остановилась у парфюмерного магазина и залюбовалась собственным отражением в стекле витрины. Первое ее красное платье в этой дыре — в ознаменование поражения Элины.

— Послушай…

Она оглянулась и увидела густо размалеванную, изможденную женщину лет сорока.

— Скажи, милочка, куда мне лучше пойти?

— О чем вы? — холодно осведомилась она.

— Я, видишь ли, не здешняя, — продолжала женщина. — А мне бы не мешало подзаработать. Куда у вас тут идут мужчины, если у них в кармане завалялось несколько лишних монет?

Не отвечая, Хелла бросилась прочь. А вдогонку ей тот же голос крикнул:

— А ты не воображай о себе слишком много. У меня глаз наметанный. Меня не обманешь.

Мой приятель Дирк, маклер, здоровенный детина, сделал однажды доброе дело. В отличном настроении, с полным карманом денег шатался он по городу, увидел в витрине красивую дамскую сумочку из серой замши и не долго думая купил ее для своей жены Анни.

— Вот тебе летний привет от Деда Мороза! — воскликнул он, входя с подарком в комнату.

В кресле у окна сидела его мать. Жена стала развертывать подарок, а он обратился к матери:

— Мама, что я вижу! И ты здесь?

— Ну да. Раз ты ко мне не едешь, пришлось приехать к тебе самой.

— О, какая прелесть! — воскликнула Анни. — Ты с ума сошел!

Мать посмотрела на сумочку с улыбкой, которая, отдавая должное супружеской внимательности, выражала в то же время неодобрение явному мотовству.

— Peau de suede,[31] - сказала она. — А я хожу с синтетической. Она, конечно, очень прочная. Но запах от нее… бр-р!

Случилось это месяц назад. А на прошлой неделе Дирк позвонил матери и спросил:

— Послушай, мама, что бы ты хотела получить в подарок ко дню рождения?

— А вы приедете?

— Конечно. Так что тебе подарить?

— Я хочу точно такую же сумочку. Из серой замши.

Сказано — сделано. Сумочку купили, и в день рождения Дирк вместе с женой и детьми явился к матери. В родительском доме его встретил знакомый с детства, трудно определимый запах, вызывая в памяти всякие забытые пустяки. В прихожей по-прежнему висела гравюра, изображающая двух ворон на снегу…

— Ну, вот и мы, мама. Прими наши сердечные поздравления.

Расцеловавшись и наобнимавшись, все вошли в гостиную.

— А вы сегодня рано, — сказала мать. — Я ждала вас не раньше двенадцати, а сейчас и одиннадцати нет. Кофе еще не готов. Придется вам подождать.

— Разверни же подарок, — сказал Дирк.

Он сидел под безобразным натюрмортом, который самолично намалевал еще мальчишкой лет двенадцати.

— Ах да, подарок…

Мать осторожно развернула бумагу, вынула из коробки сумочку, осмотрела ее, потом опустила на колени.

— Ты не поверишь, но я сегодня видела про нее сон.

— Про кого?

— Как про кого? Конечно, про сумочку, — сказала мать. — Мне снилось, что вы пришли, я вам открываю, вы поздравляете меня и проходите сюда, в гостиную. Я смотрю на вас, а у вас в руках ничего нет — ни коробки, ни свертка. Ничего!

Она бросила на сына непонятный взгляд.

— Думаю, ну ладно, они от меня ни слова не дождутся на этот счет, скорее я себе язык откушу. Ну, вы немножко посидели, потом вижу, ты что-то шепнул Анни на ухо, и Анни вышла. Куда, по-твоему, она отправилась?

Этого Дирк не знал.

— Она пошла покупать сумочку в лавчонке тут, по соседству! — воскликнула мать. — Немного погодя она вернулась. Со свертком. «Пожалуйста, мама». Я развернула бумагу… Боже мой! В жизни не видела более безобразной сумки! Синтетическая. Разрисованная домиками, представляешь?! Вроде тех, что фабрикуют для детей. Я не могла сдержаться. «Дирк, — говорю, — ты же знал о моем желании еще неделю назад. Целую неделю! Так неужели надо было в последний момент, в какой-то паршивой лавчонке по соседству…»

Крупная слеза скатилась по щеке и упала на сумочку.

— О господи! Что я наделала, — ахнула мать, — теперь я не смогу ее обменять.

— А ты намерена обменять ее? — спросил Дирк.

— Ну конечно! — воскликнула она. — Это же замша.

Для меня это слишком марко.

За вокзалом у реки на тумбе сидел мужчина и смотрел на воду.

— Чайка, — медленно произнес он. — Очень изящная птица. Я люблю чаек. И вообще птиц. А ты?

Он посмотрел на меня спокойным испытующим взглядом.

— Я тоже считаю их красивыми птицами, — ответил я.

Он ухмыльнулся и кивнул с таким видом, словно получил новое подтверждение своему тезису. Пятидесятилетний толстяк неопределенного покроя. С одной стороны, он чем-то напоминал торгового представителя, а с другой — вполне мог сойти за отставного капитана дальнего плавания, который испытал так много приключений во всех портах мира, что теперь мог позволить себе расслабиться, сидя на тумбе. Он был похож на яйцо, о котором с уверенностью не скажешь, вареное оно или нет.

— Я люблю чаек, — упрямо повторил он. — И Рихарда Таубера.[32] И просто наблюдать, как из канала вытаскивают машину. И домашнюю колбасу. И «Эгидий,[33] где ты сгинул?» И жажду, когда есть пиво. И помолчать с хорошим другом. И мягкие прямоугольные бумажники. Я люблю все это. «Я тоскую по тебе, мой друг». Опять Эгидий. Правда, красиво? А что любишь ты?

Он снова подарил мне спокойный заинтересованный взгляд. Я лихорадочно приступил к самоанализу, но не успел еще составить свой перечень, как он заговорил снова:

— Сижу на тумбе. Просто так. Раньше никогда не сидел на тумбе. Я — и на тумбе? С ума сойти. Я служил в Филармонии. Люблю музыку! Хорошие марши. И Рихарда Таубера. И гладить лошадь. А иногда рядом бежит красивая собака. Тоже хорошо. Теперь я всегда задаю себе вопрос: тебе это по душе? Расслабиться — вот в чем дело. Взять мои брюки. Они тесные. Я расстегиваю верхнюю пуговицу и расслабляюсь. У меня никогда не было возможности расслабиться. Никогда в жизни. Сперва надо было ходить в школу. Ах, только бы Питье хорошо учился. Дополнительные уроки, всякая муштра и зубрежка. Наконец бумажка получена, и тут вскоре обручение. А там копить на всякий хлам, на собственный домик. Да, брат, все у нас было. И кожаные кресла, и подставочки для ножей, и чашки для споласкивания пальцев за обедом. Да, любезный, чашки для ополаскивания пальцев у нас тоже были! Потом пошли дети. Ах, только бы они успевали в школе. Опять дополнительные уроки. Снова муштра и зубрежка. Расслабляться было некогда. Надо было экономить и воспитывать своих несмышленышей, пока они не созреют для кожаных кресел и чашек для омовения пальцев. А теперь внуки. Целый выводок. Но я не хочу их видеть. Говорю жене: иди одна. Без Пита. Ведь я прекрасно знаю, что получится. Войдешь в дом человеком и сразу рухнешь на колени. Превратишься в деда и останешься им до конца жизни. И тогда тебе каюк. Захочется пойти с ними в зоопарк. Потом они придут обедать, эти несмышленыши. И все начнется сначала. Ах, только бы они успевали в школе. Дополнительные уроки. Хватит! Я хочу расслабиться. Хочу быть Питом. Мир меня не волнует. Политика? Без меня. Пусть другие занимаются этими безобразиями. Я сижу здесь на тумбе и расслабляюсь.

Он вытащил сигару.

— Видишь сигару? Теперь я спрашиваю себя: что ты хочешь? Закурить ее? Нет, я не хочу курить. Я хочу ее выбросить. И раз — бросаю.

Он кинул сигару в воду.

Мы оба проводили ее взглядом.

— А еще я люблю облака на небе. И осенний дождь. И книгу «Она» Райдера Хаггарда, но я ее потерял. И снег. Не мокрый, а хрустящий. По нему приятно идти. Скрип, скрип. И домашнюю колбасу.