— Жаль, а? — сказал старик.

— Да, тут было красиво, — ответил я.

— Я родился здесь, — продолжал он. — Но знаете, что самое смешное?

Я не знал.

— Человек привыкает к родным местам, гм, с детских лет, вот в чем дело-то, — произнес он, тщательно подбирая слова. — Они еще думать не думали об этой дороге, а я уже сиживал здесь летними вечерами с женой, вон на той скамейке. И мы смотрели через реку, через луга на другой берег. В ясную погоду видно было далеко-далеко. Там и сям зеленели ивовые поросли. Несколько ферм вдали. А еще дальше — трубы кирпичного завода.

Его взгляд принял мечтательное выражение.

— Красиво было во всякое время года. Залюбуешься: то крестьяне сено косят. То коров доят. Лошади пасутся. А в паводки луга затопляло. Тоже красивое зрелище, хотя и на другой лад. Но…

Старик на мгновение умолк. Потом сказал:

— Но мы тогда не знали, что это частица нашей радости. Так было всегда, долгие годы. С этим росли. Это разумелось само собой. И только теперь вдруг начинаешь понимать, что у тебя отняли. Когда все исчезло. Задним числом все старики в нашей деревне это поняли. И хоть немного, а сожалеют. Потому как что-то в жизни потеряли. Что-то дорогое, отрадное для глаз. Теперь у них вместо этого телевизоры.

Он простодушно взглянул на меня и спросил:

— Зачем же люди такое делают? Разрушают все прекрасное. Эта дорога, конечно, необходима для автомобилей. Я понимаю. Но деревня-то осталась без души. Раньше люди со всех концов ехали к нам полюбоваться здешним видом. А теперь уж это невозможно.

Желая его ободрить, я сказал:

— Но леса, слава богу, пока целы. Туда дорожников не пустят.

Старик указал на дорогу и произнес:

— Менеер, раз они посмели сделать это, то и до лесов доберутся. — И с печальной улыбкой добавил: — Нет, хорошо хоть, большая часть моей жизни уже позади.

Когда дождь прекратился, мы все-таки пошли в лес. Было немножко скользко, но веяло свежестью. На перекрестке тропинок мы нашли скамейку и немножко передохнули, не нарушая тишины разговорами. Затем пошли дальше. На обратном пути, добрый час спустя, мы снова очутились на том же месте. И многое здесь переменилось. Земля перед скамейкой была усеяна всяким мусором, который отнюдь не следует оставлять в благодарность за приятный отдых. Но неизвестные все же именно так и сделали. Мы снова сели на скамейку, и я сказал:

— За минувший час здесь побывала супружеская чета с невероятным количеством детей. Посмотри-ка на все эти отпечатки обуви на земле. По меньшей мере пять различных размеров. Тут вот сандалии мамаши, а там папины следы. Сорок третий размер. Крепкий и очень высокий парень.

— У них есть грудной ребенок, — заметила жена. — Вон валяется крышка от баночки с кефиром, а если заглянешь под скамейку, то увидишь грязные бумажные пеленки.

— Верно, — кивнул я. — В семье наверняка есть еще два мальчика, лет по десяти. Рядом с тем вон деревом они пробовали построить шалаш. А шалаши строят только мальчишки. Городские, конечно. Деревенские дети в лес ходят редко, точнее, почти никогда, потому что он у них всегда под боком. А их родители тем более. Им не дано понять, что мы здесь ищем.

— У этих детей плохие зубы, — уверенно заключила жена.

— Доказательства?

— Ну посмотри, что тут валяется на земле. Сплошные обертки от сладостей. За какой-то час они уничтожили неимоверное количество конфет, а ведь от них портятся зубки.

Я кивнул.

— У них есть телевизор, — сказал я.

— Из чего ты это заключил?

— Все сладости, от которых тут валяются обертки, разрекламированы по телевизору. Вон о тех конфетах говорилось, что они мгновенно восстанавливают силы, а об этих, что они не портят аппетит. А о содержимом вот этой ярко-желтой бумажки, на которой нарисованы орехи, говорилось, что вкусная сахарная начинка облита высококачественным шоколадом. Правильно? Короче говоря, компания, которая тут побывала, начинает вырисовываться. Это непомерно большая, бессовестно одураченная телевизионной рекламой, но тем не менее счастливая городская семья.

— Откуда ты знаешь? — спросила жена.

— А посмотри-ка на ту желтую коробочку на тропинке, — сказал я. — Она из-под фотопленки. Рядом с коробочкой отпечатались папины следы — обувь сорок третьего размера. Значит, он фотографировал. А это неоспоримо доказывает, что он вместе с семьей наслаждался денечком на лоне природы. Если б он думал: «Пропади пропадом эти чертовы каникулы, с ума можно сойти от ребячьего крика, сидеть бы мне лучше где-нибудь спокойненько одному и попивать пиво», у него бы не возникло ни малейшего желания увековечить пейзаж вокруг этой скамейки. Нет, он наслаждался и старательно наклеит карточки в альбом как приятное воспоминание о прекрасном дне. Хороший семьянин. К тому же добряк.

— А это почему?

— Два окурка с фильтром возле моего ботинка — наши. Мы оставили их тут час назад. А вон там лежит его окурок. Он курит дешевый табак-шек. Значит, он щедро кормит семью сладостями, а сам их не ест. Шек-то — штука очень крепкая. Люди, которые его курят, не любят сладкого, они предпочитают горох со шкварками и запивают его свежим пивом. Это я знаю по опыту.

Мы пошли дальше, а перед глазами у нас так и стояла вся эта компания. Папа, мама, детишки. Счастливая семья, хоть и с плохими зубами. Но нельзя же иметь все сразу.

Как-то раз я прогуливался вдоль реки за деревней. Погода стояла прекрасная, немного парило. Над заречными лугами висела легкая дымка, сквозь которую деревья вдали у горизонта казались нежно-голубыми. «А не выкурить ли мне сигарету? — подумал я. — Последний раз я курил целый час назад. Так что могу себе позволить».

Я достал из кармана пачку, но выронил ее из рук. А когда наклонился за нею, увидел на земле какой-то маленький белый квадратик. Я поднял его и перевернул.

Это оказалась паспортная фотография девушки. Черты лица у нее были, что называется, правильные. Но она не выглядела красивой, скорее производила жутковатое впечатление. Не чувствовалось в ней ни капли беззащитности. Губы крепко сжаты, большие глаза смотрят очень решительно. Дочь крестьянина, стоит перед объективом, скрестив руки на животе. Во всем ее облике угадывалась твердокаменная убежденность, что она обязательно найдет его — слабохарактерного паренька, которому никогда от нее не уйти. Ведь способность руководить, причем твердой рукой, была отчетливо написана на ее лице. Уже сейчас можно было себе представить, как она будет выглядеть лет через тридцать: немного постареет, но в остальном едва ли изменится.

Я достал бумажник, где хранил разные бумаги с пометками, и сунул фотографию в отделение для марок. Девица смотрела с фото так, будто не одобряла моих действий. Закурив, я снова спрятал бумажник в карман. Хранить находки, которые мне совершенно не нужны, — моя слабость. Что ж, пусть тот, кто без греха, первым бросит камень. А я подберу.

Шагая дальше, я подумал: «А правильно ли будет носить эту фотографию при себе?» Вдруг меня завтра убьют. Возможно это? Возможно.

Вот ведь недавно в газете писали, что один молодой человек был убит наемным убийцей, а подрядила этого убийцу собственная жена убитого. Нужную сумму она скопила с трудом. Эта деталь заставила меня усомниться в ходячем мнении, что бережливость — это добродетель. Не исключено, что кто-нибудь в Нидерландах уже не первый копит деньги, чтобы убрать меня руками наемного специалиста, поскольку не знает другого способа положить конец моему писательству, которое стоит ему поперек горла. И вот, скажем, вчера у него скопилось десять тысяч гульденов, а завтра тут, где я сейчас прогуливаюсь, найдут мой труп.

Что за этим последует?

Отечественный Мегрэ прибудет вовремя.

Сначала он ознакомится с заключениями экспертов. Увидит следы борьбы. В моей правой руке, сжатой в кулак, окажется пуговица. В желудке обнаружат вареное яйцо, бутерброд, апельсиновый сок. Затем ему передадут все, что найдено в моих карманах. В том числе бумажник с записками. От них ему, конечно, проку не будет. К примеру, он прочитает: «Черепица, голуби, американец». Для меня это понятно. А для него нет.