— Путь бы другие и грех этот на свою душу принимали.

   — Дурак ты, как погляжу я!

Послышались тяжёлые шаги, и боярин вошёл в покой.

   — Вот берите себе на обзаведение, — сурово произнёс он, подавая каждому по объёмистому кошелю, — землю сами выберете, какая понравится, только, чур, уговор, выбирайте подальше, так, чтобы никто из вас никогда не попадался мне на глаза, пока умру, чтобы я не видел вас!

Ежели же кто из вас проболтается про нынешний день, тому лучше было бы не жить на белом свете, того я везде найду, и помрёт тот самою лютою смертию! Так и помните, и теперь уходите на все четыре стороны!

Кабальные молча вышли из покоя; боярин задумчиво смотрел им вслед.

   — Ох, братцы, не на пользу нам эти деньги будут, — проговорил один из кабальных своим товарищам, выходя из хором на обширный боярский двор.

   — Мне тоже думается, не за праведное дело получили мы эту казну! — поддакнул Пётр.

   — Ну, словно вороны закаркали! И что несут только! Не на пользу! Была бы казна в руках, а польза всегда будет! — огрызнулся третий.

   — Ой ли? — подсмеялся Пётр. — А по-моему, так Семён правду молвит. Чай, видел и слышал, с какими заклятиями отпускал нас боярин? И век бы нас не видать, и смертью лютою грозил, и сдаётся мне, что земли обещанной нам не получить.

   — Что так?

   — Да так, не дойдём мы до неё, дорогой ещё он нас уходит. На что мы ему нужны теперь? А его опаска берёт, чтобы мы чего не рассказали.

   — Оно, по-моему, похоже, — подтвердил Семён.

   — Я так и думаю: Христос с ним и с землёй его; лучше отправиться нам в какое-нибудь другое княжество — в Тверь али Суздаль, там нам попокойнее будет, не найти ему там нас! — говорил Пётр.

   — Вестимо, так и сделаем! — согласился с ним Семён.

   — Вы, братцы, как знаете, так и делайте, а я пойду землю выбирать, не дарить же и ему, недаром на душу грех принимали, — говорил третий.

   — Твоё дело, как хочешь, так и делай; только гляди, потом не покайся.

   — Не в чем будет каяться-то: я его приказ строго сдержу, а он своё слово исполнит.

   — Тебе лучше знать, а нам своя шкура дороже боярской земли, да и душе грех, почитай, немало придётся отмаливать.

Проводив холопов, Всеволожский задумался. Если бы он совершил это дело один! А теперь налицо три живых свидетеля, явная улика, от которой не отделаешься!

   — Опростоволосился! — со злобой проворчал боярин. — Опростоволосился как дурак! И как не догадался?! С ними бы там же нужно было покончить, а теперь, поди, пойдут разговоры; все холопы диву дадутся моей щедрости и милости; пойдут расспросы, какой-нибудь и проболтнется! Экая дурь напала на меня! — чуть не крикнул он, стукнув кулаком об стол. — Что же теперь делать-то, что делать? — растерянно повторял он. — Ума не приложишь. Нешто удавить её, змею подколодную, да с камнем на шее в Волхов спустить, пускай пропадает там! Один только ничего не поделаешь! С теми порешить? Сам не смогу, а поручить кому другому, тоже не сподручно! А впрочем, что ж, ведь я в их животе и смерти волен. Кто они? Закабалённые, беглые! Кому ж я ответ за них давать буду? Порешить их, и конец. Только ушли ли со двора? Справиться самому негоже, пусть тиун придёт — да скажет, что пропали они, так-то будет ладнее! — успокоился Всеволожский.

   — А с этой? Ну, эта не уйдёт, крепки запоры, крепок и камень; лбом двери да стены не проломить, пускай там издыхает. Одначе поглядеть надо, как-то они работу свою сделали, — проговорил он, вставая с места и направляясь к выходу.

Взяв восковую свечу, он начал спускаться по лестнице; сойдя в коридор подвала, он начал осматривать стены. Замурованная дверь была так искусно заложена, что её нельзя было различить.

   — Постарались молодцы, — с усмешкой произнёс Всеволожский, но вдруг вздрогнул и побледнел.

Из-за двери до него донёсся задавленный, заглушённый крик отчаяния.

   — Кричит, проклятая! — прошептал Всеволожский. — Кричит; так-то и услышит её кто-нибудь. Сюда-то я никого не пущу, а в саду, пожалуй, слышно, а я сдуру ещё и стекло расшиб. Что за дурь на меня напала ноне! — говорил он в отчаянии, бросаясь опрометью на лестницу. Свеча от быстрого движения погасла; боярин спотыкался; сзади него раздавались крики; оторопь напала на Всеволожского; с трудом добрался он до верха лестницы и только тогда вздохнул спокойнее, когда очутился в покоях.

   — Нужно в сад, в сад, не слыхать ли оттуда? — шептал он, бросая погасшую свечу на пол и бросаясь в сад.

   — Жива я, жива, жива! — явственно доносился из подвала охрипший голос обезумевшей от ужаса боярыни.

Дрожь пробирала Всеволожского.

   — Кричит, проклятая, кричит! — бормотал он, растерянно осматриваясь по сторонам. — Чем ей глотку-то заткнуть, чем?

Недалеко лежал огромный камень. Глаза Всеволожского блеснули радостью.

   — Вот погоди же, кричи теперь хоть не своим голосом, — говорил он, бросаясь к камню.

С натянутыми на висках жилами, с напряжёнными мускулами рук принялся за тяжёлую, непосильную для себя работу, подбиваемый страшными криками жены. Камень сдвинулся с места и начал тихо "подвигаться. Вот и окно. Ещё несколько усилий, и камень, вдавив во внутрь железную решётку, наглухо закрыл окно. Крики затихли.

   — Ну вот и ладно, — заговорил весело боярин. — На несколько дней хлеба хватит, а там околевай себе!

Боярыня долго лежала без памяти, наконец очнулась и открыла глаза. Сначала не поняла, где она, что с нею. Вскочив на ноги, с ужасом огляделась. Сверху пробивались в небольшое окно солнечные лучи и освещали страшную обстановку подвала-могилы.

   — Господи, где я? Где я! Неужто он меня в могилу, в склеп унёс? — в ужасе, цепенея, говорила боярыня. — Неужто он меня с собой взял. Где же он, где?

С отчаянием закинула боярыня руки на голову и застонала; от холода дрожь пробегала по её телу. Она отчаянно закричала; этот крик и услыхал боярин.

   — Господи, похоронили, — с помутившимися глазами кричала боярыня, — да я жива, жива!

Вскоре что-то тяжело грохнуло о железную решётку, и в подвале наступила могильная темнота.

Сама не своя повалилась Марфуша на разбросанную солому и зарыдала, горько, страшно зарыдала несчастная.

Более или менее успокоенным возвратился боярин в свои хоромы, точно камень тяжёлый, такой, какой он сейчас ворочал только, свалился у него с плеч.

   — Теперь только тех покончить, — думал он, — а там всё будет хорошо.

Прошло часа три. Всеволожский сидел глубоко задумавшись, обдумывая какие-то планы. Наконец он поднялся, лицо его было спокойно, — видимо, какая-то удачная мысль созрела в его голове. Он хлопнул в ладоши. Со страхом выглянула из-за двери старуха.

   — Что ж это до сей поры Марфы нет, аль без меня засыпаться стала? — с насупившимися бровями спросил старуху боярин.

   — Не ведомо мне, боярин, отчего нетути её, а кажись, она завсегда вставала рано! — отвечала старуха.

   — Поди покличь её, а коли спит, так побуди!

Не прошло и десяти минут, как возвратилась старуха.

   — В опочивальне боярыни нетути, должно, встала!

   — А коли встала, так я тебе кликнуть её велел, аль не поняла?!

   — В саду нешто? — робко, с замиранием сердца проговорила старуха.

   — Где хочешь ищи её, а чтоб она была здесь!

Старуха пропала часа на полтора; боярин ходил по хоромам и довольно улыбался. Снова явилась старуха, бледная, трепещущая, и прямо повалилась боярину в ноги.

   — Ты что? — крикнул на неё Всеволожский.

   — Хочешь, боярин, казни, хочешь милуй: виновата я, окаянная! — завопила она не своим голосом.

   — В чём виновата-то?

   — Везде бегала, везде искала, боярыни нигде нетути!

   — Да куда же ей деваться? — грозно, наступая на старуху, спрашивал Всеволожский.

   — Не знаю, милостивец, не знаю, кормилец. Покаюсь, грешница, я её со вчерашнего дня не видала.