— Не бойся, боярин, словом!

   — Мешкать нечего, нужно собирать вече, — сказал Симский, поднимаясь.

Загудел вечевой колокол, посыпался народ на Ярославов двор. Сумрачен показался новый посадник на помосте, тяжко было ему.

   — Вольные люди Новгорода! — заговорил дрогнувшим голосом Симский.

   — Были, да съехали! — послышался насмешливый голос.

   — Ведомо вам, что обещались мы дань платить татарам.

   — Ну, и заплатим!

   — Теперь татары хотят переписать всех новгородцев, чтобы верную дань получить.

Буря негодования пронеслась над толпой.

   — Не волим, не надо, сами заплотим! — неслись крики.

Толпа заколыхалась. Симский молчал, повесив голову. У самого входа на лестницу стоял Солнцев, посланный князем. Он ждал удобного момента, чтобы взойти на помост и держать речь.

Долго продолжался шум, долго, как море, ревела толпа. Симский выжидал время, но, казалось, этому реву не будет конца.

Посадник поднял руку. Толпа начала стихать.

   — Татарская несметная рать идёт к Новгороду и теперь небось уже под стенами его, — начал было Симский.

Но рёв снова прервал его:

   — Бить челом князю: пусть выходит на ратное поле с погаными! А мы не волим!

В это время на помост быстро начал взбираться Солнцев. При виде его толпа смолкла.

   — Князь готов живот свой положить за Великий Новгород и Святую Софию, — начал он.

   — Любо! Любо! — заревела толпа.

   — К Новгороду подступила несчётная татарская рать, а у князя дружины мало; и князь велел сказать вам, что покориться необходимо; а коли не покоритесь, так князь тотчас же со своею дружиною оставит город.

Словно гром небесный, оглушили эти слова новгородцев. Наступило гробовое молчание. Солнцев также быстро, как и взошёл на помост, сошёл с него. Остался один Симский.

Толпа не знала, что сказать, что сделать.

   — Так как же, православные, видно, покориться? — спросил Симский.

Вече не отвечало ни одним словом, оно молча начало расходиться по домам. Новгород вторично смирился.

Смирился Новгород; словно в могиле всё замерло, затихло, а татарские счётчики шныряют из дома в дом, переписывают поголовно вольный новгородский люд.

Окончили перепись, забрали казну новгородскую и повезли её к хану.

Замер Великий Новгород. В каждом доме воцарилась тоска безысходная, кручина горькая.

А князю тяжелее всех. Хорошо сознавал он, что поступил благоразумно, что иначе и нельзя было поступить, но вместе с этим сознанием тяжело было у него на сердце, болела душа.

Тяжёлое настроение князя перешло и на дружину. Как в воду опущенные ходили они, словно похоронили что; меж собой даже стали недружелюбны, словно кошка чёрная меж них пробежала.

Никак не могут они примириться с тою страшною мыслию, что из вольной дружины, знавшей только князя да себя, вдруг они стали почти подручниками татар. Того и гляди, что эта свободная дружина вместе с князем станет рядом с поганой татарвой, должна будет подчиниться ей и идти не на защиту родимых русских городов, а на их разорение.

Кровь стыла у дружинников при этой мысли, и все, не сговариваясь, порешили на одном: они люди свободные, хотят служат в дружине, хотят нет, и как ни любят они своего князя, как ни дорожат им, а, в случае чего, порешили оставить его.

Тяжело было для них это решение, но лучшего выхода придумать не могли.

К этой же мысли пришёл и Солнцев. Пасмурен стал он, улыбка и ласка боярыни не могут разогнать туч на его лице. И хочет он быть с боярыней ласковым, да ласка-то выходит совсем не такова, как прежде, какая-то грустная, не весёлая.

Заговорить хочется Марфе о свадьбе, да слова как-то с языка не идут. А сам тоже ни слова не говорит, ходит словно в воду опущенный.

«Уж не разлюбил ли он меня? — думает иной раз боярыня. — Может, жениться-то ему и не хочется, оттого он и не весел?»

И мучается боярыня и страдает, начинает молиться, и молитва не идёт на ум.

   — Извелась ты совсем, моя любушка, — заметил ей однажды Солнцев.

Боярыня расплакалась.

   — Да почто же ты, любушка, о чём такое? — встревожился Солнцев.

   — Да мне всё думается... — начала было боярыня, но остановилась.

   — Что? Что такое думается?

   — Да что ты разлюбил меня! — проговорила, улыбаясь сквозь слёзы, боярыня.

Солнцев при этих словах даже отшатнулся.

   — Разлюбил?! Да кто же это сказал тебе, да кто тебе нашептал?

   — Уж я и не знаю, так мне думается, совсем ты какой-то чудной стал, не такой, как был, теперь и не узнаешь тебя.

   — Да родимая ты моя, Марфушенька, ведь ты знаешь, что любить я тебя ещё больше люблю, да другие дела кручину нагоняют на меня.

   — А я, окромя тебя, ни о каких делах и не думаю, да и знать их не хочу, только бы ты, мой любый, не разлюбил меня.

   — Да во всю жизнь не разлюблю я тебя, мою касатку, умирать буду, тебя вспоминаючи.

Боярыня припала к нему да так и замерла.

   — А я, — говорил повеселевшим голосом боярин, — не с тем и шёл к тебе. Оттого у меня немного на сердце легче стало, веселее как-то на свет Божий взглянулось, пора горе всякое побоку, пора и счастья отведать, пойду, мол, к своей голубушке да потороплю её свадьбой. Так что же, любушка?

   — Вестимо так, золотой мой, только что же торопить меня, я не девица красная, а вдова, приданое моё всё готово, а какие же ещё сборы, я и не придумаю, — щебетала боярыня.

   — А коли так, так нечего и дело откладывать, значит, весёлым пирком и за свадебку.

   — А я уж боялась и говорить-то тебе...

   — Что такое?

   — Да о свадьбе-то!..

   — Что так?

   — Да всё то же, думала, ты не хочешь...

   — Э, Марфуша, Марфуша, да кабы ты только знала да ведала... — начал было Солнцев, обнимая боярыню, но та не дала окончить ему.

   — Не буду, не буду, никогда и в помыслах такого держать не буду!

   — Когда же свадьбу сыграем?

   — А на это твоя воля, твой закон, когда прикажешь, тогда тому и быть.

   — Какая у меня жёнка послушная будет! — засмеялся Солнцев. — Ну я думаю так, Марфуша, коли, значит, у нас помехи нет никакой, так в воскресенье и свадьбу сыграем.

   — Это через три дня-то?

   — Что ж испугалась?

   — Чего пугаться-то? По мне, хоть сейчас, хоть не выходя из покоя.

   — Экая ты у меня скорая! — засмеялся Солнцев.

Медленно потекли для боярыни эти три дня. Каждая минута кажется часом. Сердце замирает от радости, ждёт не дождётся, когда ночь последняя пройдёт, когда забрезжит свет белый, наступит день счастливый.

И чудное что-то делается с нею. Знает она, что счастлива, что любит её Михайло, что жизнь пойдёт такая, о какой она мечтала с того самого дня, как увидала в первый раз доброго молодца Солнцева, а всё как-то сжимается сердце, какая-то боязнь прокрадывается.

«Всё ли хорошо будет, всё так ли, как думается?»

Забрезжил и белый свет. Вскочила боярыня со постели, словно боясь опоздать, хотя свадьба лишь ввечеру будет.

Заметалась, засуетилась боярыня, только дело у неё не спорится, будто всё из рук валится, и досада разбирает её и нетерпение. Между тем день незаметно проходил, уже начало и вечереть. Приехал и дружко, посадник Симский, а боярыня и не начинала собираться.

   — Что же это, боярыня? — удивился Симский. — Ай раздумала венчаться? — пошутил он.

   — Аль пора собираться? — испугалась боярыня.

   — Не то что собираться, а к венцу ехать пора; жених, поди, уже в церкви дожидается, вишь, солнышко совсем закатилось.

   — Ах ты батюшки, головка моя победная, что же это я наделала! Миша-то, поди, теперь ждёт да сердится.

   — Ничего, посердится да перестанет, для такого дня с молодой жены головы не снимет.

   — Я мигом оденусь, моргнуть, боярин, не успеешь, как я готова буду, — проговорила боярыня, убегая из покоя.