— Смерть готов всегда принять с радостью, — продолжал святитель, — одно только заботит: кому отдам кормило корабля Церкви. Вот ежели бы отец Сергий согласился бы принять митрополию!

   — Подумаем ещё, владыка, — сказал великий князь и посмотрел на Митяя.

«Отец Сергий никак не согласится, — думал Димитрий Иоаннович, — скромен он, своей обители не покинет, в шум мирской не перейдёт. Кого наречь владыкой? Жаль, что отец Михаил белый поп... Будь он черноризец, то по кончине Алексия, — чего Боже сохрани, — я бы его поставил владыкой... Да из белого попа в черноризца обратить недолго...»

Он опять взглянул на Митяя и повторил:

   — Подумаем ещё, владыка, подумаем...

Отец Михаил уловил на себе взгляд великого князя, и в его голове мелькнуло:

«Что на меня так князь смотрит?»

Вслушался в сетованье святого Алексия и подумал:

«Будь я монахом, может, великий князь меня бы устроил во владыки».

От такой мысли даже дух захватило.

Он сам себя остановил:

«Нетто можно?»

Но червь честолюбия продолжал шептать:

«А почему нельзя? Стал же я из простого спасского попа великокняжеским духовником и печатником. Могу стать и большим. Чернецом стать долго ль?»

Дурное настроение как рукой сняло.

Он продолжал размышлять:

«Захочет великий князь, велит постричь. А там уговорить владыку благословить меня... Благословенного и собор выберет. Может быть, очень может быть... Надобно насчёт этого после легонько удочку закинуть...»

Он совсем повеселел.

Митрополит между тем продолжал говорить с великим князем о том, как было бы желательно, чтобы владыкой стал святой Сергий, и почему именно.

— Да окромя отца Сергия кому и быть? — вставил своё слово Митяй.

И стал расхваливать добродетели преподобного, его святую жизнь; говорил, что и его, Митяя, тянет к такой же затворнической и подвижнической жизни.

Князь тверской принял с распростёртыми объятиями Некомата, привёзшего ему ханский ярлык на великое княжение.

Он сделал Суровчанина своим боярином и первым советником, подарил вотчину и снабдил казною.

Но Некомат мало радовался княжеской милости. Его и совесть мучила, да и всё устраивалось не так, как ему хотелось.

Быть боярином у Михаила Александровича — это значит вместе с ним вступать в битвы, командовать полками, а Суровчанин вообще был мало склонен к ратному делу. Вотчинка, подаренная князем, была не из важных и находилась вблизи московского рубежа, так что в случае войны Твери с Москвой должна была подвергнуться разорению от войск великого князя.

Некомат ожидал спокойной и «сладкой» жизни, а вышло не то.

Князь Михаил Александрович остался довольно равнодушным к тому, что хан задержал у себя Вельяминова. Главное, ярлык на великое княжение удалось получить.

А какая судьба постигла Ивана Васильевича, — это князя мало интересовало.

К тому же голова его была занята иным.

Он теперь раздумывал, дожидаться ли войск Ольгерда и Мамая или самому начать войну с Москвой до их прихода:

Благоразумие требовало дождаться их.

Но Михаилу Александровичу вспоминался совет Свидрибойла: самому начать военные действия, чтобы вызвать к себе на помощь Литву.

Да и не терпелось помериться с врагом силой. Ждал до лета, потом кинулся в войну очертя голову. Война началась с того, что тверской князь послал своих наместников в Торжок и сильный отряд к Угличу.

Со своей стороны Димитрий Иоаннович, предвидя серьёзную войну, быстро собрал значительные силы.

Под его знамёнами собрались все князья удельные, служащие Москве: составилось многочисленное ополчение.

Великий князь быстро перешёл в наступление.

Он взял Микулин; его воеводы заполонили войсками всю область Михаила; все города были взяты, многие жители уведены в плен.

5 августа Димитрий Иоаннович осадил Тверь, в которой запёрся тверской князь.

Тверитяне показали себя мужественными воинами и верными подданными своего князя. Они бились на стенах как львы, отражая приступы московских ратников, несли все тяготы осады, но не сдавались.

Три недели продолжалась осада. Михаил Александрович надеялся на помощь литовцев и узнал от гонца, сумевшего пробраться через московский стан, что они идут.

Он воспрянул духом, но не надолго — вскоре он узнал, что литовцы отступили.

Мудр, хитёр и осторожен испытанный вождь литовский, старый Ольгерд.

Он сдержал своё княжеское слово, двинул войска на помощь своему шурину, но идёт медленно, опасливо, озираясь как волк.

Он заботился прежде всего о пользе Литвы.

А будет ли здесь польза?

У него есть верные люди, которые всё разведают, обо всём донесут.

И вот от них он узнал, что Михаил едва держится в Твери с остатком войска, что все города его взяты неприятелем, область опустошена...

Приходилось иметь дело с сильным противником.

Литовцев ждёт немалое свежее, готовое к бою войско, а они утомлены походом.

Если Литва победит, что принесёт ей победа? А если победят русские, тогда все литовцы сложат свои головы под их мечами и померкнет слава Литовского княжества.

Замечает Ольгерд, что и воины его идут неохотно.

Видно, между ними уже прошёл слух, что впереди их ждёт не добыча, не грабёж, а лютая битва, может быть бойня, — бойня в чужой стране, за много вёрст от родимых лесов.

Понурились литовцы...

Всё чаще и чаще берёт раздумье Ольгерда: идти ли вперёд, не вернуться ли назад?

В один из таких моментов подъехал к нему Свидрибойло.

— Не погневайся, великий князь, — заговорил он, укорачивая поводья коня, — выслушай своего верного слугу.

   — Говори. Ты знаешь, я тебя всегда рад слушать, — ответил Ольгерд.

   — Князь! Не лей напрасно литовскую кровь: прикажи вернуться в Литву.

   — А помощь Михаилу?

   — Пусть делает как знает. Разве ты виноват, что он начал войну, не дождавшись тебя. Вдвоём легко можно было бы справиться с Москвой, а теперь придётся биться нам одним: ведь у Михаила скоро не останется ни одного ратника. Его дела теперь не поправишь. Ты знаешь, я его друг, — при этих словах Свидрибойло не смог удержать злой улыбки, — и хочу ему только добра, но... теперь я вижу, что ему нельзя помочь... Посмотри ты также на нас, мы не прошли и половины пути, а уже истомлены. А впереди ждёт сильное войско московское. Подумай, князь, и послушайся совета доброго слуги.

   — Подумаю, — коротко ответил Ольгерд.

На другой день литовцы отступили.

Разумеется, не таков был старый литовский князь, чтобы послушаться совета кого бы то ни было, если совет этот шёл вразрез с его намерениями и желаниями. Но в данном случае Свидрибойло посоветовал как раз то, чего хотелось князю. Поэтому-то и вышел приказ отступать.

Но Свидрибойло приписывал отступление литовцев тому, что он к этому побудил великого князя, и злорадствовал:

«Отомстил своему ворогу! Сам я подбил его начать войну, сам же теперь устроил, что помощи не будет от Литвы. Конец ему: князь московский его в бараний рог свернёт. Будет другой раз Михаил знать, как оскорблять литовца».

Узнав об отходе литовцев, о чём мстительный Свидрибойло постарался сообщить, князь тверской понял, что он пропал.

Как бы долго ни затянулась осада, она должна была окончиться взятием Твери.

Он был близок к отчаянию.

Однажды в обеденную пору в княжьи хоромы прибыл епископ тверской Евфимий.

Он застал князя обедающим. Скудость в Твери доходила до того, что обед самого Михаила Александровича состоял только из кваса с накрошенным в него чёрствым хлебом.

   — Отведай моего хлебца, владыка, — предложил князь.

   — Благодарствуй, я хлебца уже пожевал. Я инок, мне к скудости не привыкать, а тебе-то, княже, я чаю, тяжело.

   — Что поделаешь? Плохо всё это кончится... Возьмёт Димитрий Тверь... Нам не отсидеться...