Он стал прощаться, Марина прыгнула ему на шею, опять спрятала лицо на груди и расплакалась.

   — Ну, о чём же теперь ты плачешь? — ласкал Юрий Марину. — Ну полно же, перестань!

   — Страшно мне, страшно! — рыдала Марина.

А Прасковья, отвернувши лицо тоже плакала; плакала и Русалка, не из зависти, не из того, что её названая сестра великой княгиней делалась — этому-то она рада была, а плакала она о том, что разбились светлые мечты её детства, — что женат друг её детских игр, Тверской Константин Михайлович, и изнывает в Твери со своей молодой женой.

Тихо, молча сидели вышивальщицы после ухода князя Юрия. У всех сердце было полно, говорить было не о чем, только Марина улыбалась и лукаво, торжественно окидывала взглядом Прасковью и Русалку.

Вскоре дверной полог приподнялся и показалась голова Димитрия. Войдя и поздоровавшись, он тяжело опустился на сиденье, только что оставленное Юрием. В голове у него немножко шумело от угощения мурзы Чета. Он долго с ним спорил о русских делах и много сердился. Русеющий татарин толковал ему битых три часа, что не годится ссориться с Юрием, — что можно было бы с Юрием ссориться, если бы новгородцы были на стороне тверичей.

   — Вот увидишь, перетягаю я его, — горячо отвечал Димитрий и рассказывал Чету про все свои связи с Ордою, с мурзами; говорил, что все на его стороне и что теперь полюбовницу Юрьеву, Маринку, он чуть не отбил у него и что Марина с Прасковьей за него у ханши хлопочут, всякие ему вести передают.

   — Эй, эй, не верю я, чтобы Маринка была полюбовницей Юрия Даниловича; а тому я ещё больше не верю, чтобы они крепче дружили с тобой, чем с Юрием.

Спорили долго, наконец расстались, и Димитрий (как и предвидел Юрий) не утерпел, чтобы по соседству не зайти к Прасковье, — тем более что ему уже доложили, что у Прасковьи был Юрий.

   — Ну, Маринка, — заговорил весело Димитрий, — красота ты моя неписаная, дай-ка ты мне ковш мёду да скажи-ка мне, о чём толковал тут с тобой супротивник мой, Юрий-супостат?

Прасковья и Русалка сидели молча и насупившись: Марина же напустила на себя весёлый вид, налила ковш мёду, отхлебнула и подала Димитрию.

   — Твоё здоровье, княже! — сказала она. — Пей на здоровье и носи голову на плечах покрепче.

Это сказала она так смело так твёрдо и внушительно, что Димитрий уставился на неё.

   — Спасибо, спасибо... Только что же Юрий толковал? О моей голове небось?

   — О твоей, княже, — сказала Марина игриво, укладывая шитье и вынимая из сундука парчовую душегрейку, подаренную ей Димитрием. — Говорил, что жалеет тебя — больно ты удало держишь себя здесь: татар бранишь на все стороны, Юрия Даниловича сбить с великокняжеского престола всея Руси похваляешься, а того не знаешь, что он тебя здесь вдесятеро сильнее.

   — Экая змея подколодная — что плетёт!.. — вспыхнул Грозные Очи.

   — Вот что, княже, — сказала Марина, вставая и накидывая на голову платок. — Коли я тебе люба, помирись ты с Юрием Даниловичем. Для тебя это будет лучше, для меня вдесятеро, а для нашей общей матери Святой Руси в тысячу крат лучше того. А я иду к ханше, прощай!

Димитрий изумился. Очевидно, Марина говорил неспроста; очевидно, она знала больше, чем говорила. Димитрий хотел удержать её за руку, но ловкая девушка мигом перепрыгнула через жаровню и уже бежала к золотой ханской веже.

   — Что она такое плетёт? — спросил Димитрий Прасковью, глядя на неё строго.

   —  А что, батюшка, — сказала Прасковья, — разве хорошее дело: ссориться? Ты только слово скажи, что не прочь будешь, а Юрий Данилович рад будет тебя за младшего брата иметь.

Димитрий вспыхнул.

   — Скажи, Прасковьюшка, Юрию Даниловичу так: я за младшего брата ему рад идти, только бы он-то мне в самом деле заместо отца родного был. А покуда прощай!

Раздражённый, обиженный, Дмитрий вышел из вежи. Направляясь к своим шатрам, он по дороге послал отрока позвать к себе Александра Новосильского, черниговского князя, одних с ним лет, смелого, храброго, явившегося в Орду жаловаться хану на разбои татар. Оба князя мечтали стряхнуть с плеч напасть бусурманскую. Новосильское княжество было маленькое, бедное; денег у князя не водилось — и он поехал в Орду ещё и затем, чтобы столковаться с Юрием или с Димитрием. Юрий принял его гордо и дал ему понять сразу, что если он только услышит о затеях черниговского князя подняться против татар, то для спасения Руси велит его связать, и, не спрашивая Узбека, казнит. Затем Юрий ему объяснил весьма здраво и толково, что Русь именно потому и попала под иго татарское, что князья её не слушались великого князя, что каждое княжество хотело быть самостоятельным и что единственная политика, которой следует держаться это гнуться перед татарами и под татарской рукой сливать все русские области в одно целое.

— Вас, маленьких князей, трогать никто не станет; княжьте себе, делайте всё, что угодно, — но против татар подыматься вам заказываю.

Александр Новосильский вышел от Юрия, не убеждённый ни в чём, и мигом сошёлся с Дмитрием, с которым его сближала жажда деятельности, вражда к великому князю всея Руси, а пуще всего их молодость. Весь вечер просидели новые приятели, и весь вечер бранили систему Александра Невского, называли москвичей низкопоклонниками, сребролюбцами, даже отступниками от веры христианской, и прикидывали, где и какие силы есть на Руси, чтобы восстать против Москвы и против татар.

А ночь была глухая; тучи висели на небе; в воздухе было душно. Наступал великий праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы; послезавтра нужно было служить панихиду в память убиения отца Димитрия, великого князя тверского Михаила Александровича.

Прошёл уж час восхода солнца, а солнца не было видно на небе, подернутом тяжёлыми лиловыми облаками; воздух был спёрт, душен. Димитрий Михайлович лежал в своём шатре, на перине, закинувши руки под голову, и угрюмо смотрел в холщовый потолок, к которому плотно прижались запоздавшие осенние мухи.

Мысли великого князя тверского, разумеется, крутились вокруг Юрия. Он вспоминал всё, что сказала ему вчера Марина, и что-то лживое и натянутое чудилось ему в её словах.

В это же самое время Юрий Данилович был уже на ногах. Он успел помолиться образу Пречистой Девы Богородицы и Святой Софии, вышел из шатра, сел на скамеечку и задумался.

«Ведь тверские погубят, — думал он, — русское дело.

Опять, что ли, подкапываться под них у ханских вельмож? Нет, это дело не подходящее! Надо помириться с Димитрием, был бы он мне правою рукой во всяком деле; а там кому великое княженье после меня достанется, — брату ли, ему ли, мне всё равно. Он правдивей брата, дерзновенней, может скорее татарву эту с русских плеч стряхнуть. Только молод он, горяч...»

Юрий кликнул отрока.

   — Плащ подай! — сказал он.

   — Куда идёшь, княже? — спросил один из бояр.

Другие подходили, сняв шапки.

   — К Димитрию Михайловичу иду, к тверскому великому князю, — сказал Юрий.

   — Это зачем? — спросил Фёдор Колесница, ходивший чуть не по пятам Юрия.

   — Поговорить надо, — сказал Юрий. — Что мы с ним друг друга тесним? Пусть будет всё по-старому. Я буду великим князем всея Руси — он останется великим князем тверским и владимирским; о земле Русской вместе радеть станем.

   — Не поладишь, княже, — сказал, качая головой, новгородец.

   — Попробую, — отвечал Юрий.

   — Так нам с тобою идти, господине княже? — спросили бояре, невольно переглянувшись.

   — Пойдёмте, — отвечал Юрий.

Сильно парило; грудь спирало. За Юрием шли московские бояре, а за ними Колесница с новгородцами, которых он очень проворно успел известить о неожиданном свидании князей.

   — Княже, а княже! — ворвался в ставку Дмитрия Михайловича толстый боярин Мороз. — Посмотри-ка, какой к тебе гость идёт...

   — Кто ещё там? — спросил лениво Дмитрий, не шевелясь на пуховике.