— Что так?

   — А то, что пригодишься; завтра дело будет. А теперь милости прошу к столу садиться да не побрезговать хлебом-солью: чай, сейчас только с дороги, поустал да и проголодался.

   — Правду молвишь, боярин, — весело проговорил Солнцев, отвесив поклон гостям и присаживаясь к столу.

   — Из Пскова? — спросил его Симский.

   — Прямо оттуда. Вспомнил, что ты зазывал к себе, ну вот и завернул, думаю завтра утром и дальше отправляться.

   — Э, нет! Завтра-то ты не уедешь; говорю: дело есть!

   — Да какое такое дело у тебя стряслось?

   — А ты вот откушай сначала да винца заморского хлебни; вино знатное, привезли недавно купцы немецкие, а о деле поговорить ещё успеем!

Гости один за другим стали расходиться, остались только хозяин да Солнцев.

   — Вот теперь потолкуем и о деле, — заговорил боярин. — Дело такое, что тебе придётся к князю гонцом ехать.

   — Зачем?

   — Да поведать ему, чтобы в поход собирался, а бить челом поедут уж наши именитые люди.

   — Не возьму я никак, боярин, в толк, о чём молвишь ты.

   — Чай, слыхал, что-нибудь про шведов?

   — Слыхать-то слыхал, да князю-то что до этого. Чай, вольные новгородцы сами сумеют отбиться от ворогов: народ они, почитай, храбрый.

   — Ты не смейся, — заговорил Симский, — чай, знаешь, что нам не совладать с ворогом, потому рати у нас нет, да и воеводы не найдёшь. Вот мы и подстроили дело так, как я тебе прежде сказывал.

   — Что ж, голытьбу, что ли, подкупили?

   — Подкупили, нет ли, только дело станет по-нашему.

   — Небось и Всеволожский за это время не дремал!

   — Пусть его и бодрствовал, только не взять ему ничего.

   — А коли засупротивничает, ведь, чай, сам знаешь, какое у вас вече: согласятся все, да один не согласен, ну и конец, все и соглашайтесь с этим одним обалделым.

   — Зачем соглашаться, нешто те, кого больше, не сильнее супротивников?!

   — А коли сильнее, так, значит, бессильных-то в Волхов аль так дубиной пришибить?

   — Вестимо дубиной аль в Волхов спустить всякого ворога и супротивника Великому Новгороду и Святой Софии.

   — Ну и порядки! Как пораздумаешься о ваших делах да порядках, так просто не вольные вы люди, а вольница!

   — Что правда, то правда, греха не утаишь. Говорю, спокон века не могли с собой справиться.

   — А выгнать бы эту голытьбу, куда спокойнее бы было.

   — Эх, Михайло Осипович, друже ты мой, не в голытьбе вся беда; голытьба что! А вот эти бояре, да люди торговые, да именитые, что думают не о Великом Новгороде, а о себе только, да ради себя же и подбивают нашу голодную голытьбу, вот наше горе, вот кого извести бы следовало, тогда и порядок у нас другой пошёл бы, и смут да раздоров не было бы! Так-то!

   — Пожалуй, и так!

   — Не пожалуй, а наверное! Ну да что об этом толковать, дело этим не поправишь, а лучше ляжем-ка на покой, уж скоро рассветать станет, а завтра дела немало нам с тобой.

А Всеволожский между тем не спит, самые тревожные мысли одолевают его.

   — Неужто всё дело прахом пойдёт? Вот шведы всё больше и больше забираются к нам, того и гляди, к самому Новгороду подступят, самое время делать дело. Напугать народ разорением, да убийством, да пожарами, свалить всю беду на посадника, что он до сих пор ничего не делает, что он продал Великий Новгород ворогу, оттого и рати не собирает, не поздоровилось бы старому, в один миг с посадников его столкнули бы, а то, пожалуй, заставили бы за измену и воды волховской хлебнуть. Тут-то и делать бы, да что же делать с этой проклятой голытьбой? Нажралась, напилась да и отхлынула; сыта, что ли, стала или сытнее моего корма нашла? А что как правда? Что как вороги мои переманили её? Да нет, этого быть не может! Все притихли, ни о ком ничего не слыхать!

На что уж Симский, и тот, словно монах в монастыре, запёрся в своих хоромах: носа никуда не кажет. Нет, этого не может быть!

Со двора донеслась пьяная песня. Боярин вскипел гневом.

   — Вишь, чёртово отродье, перепилось, что с ними поделаешь, да и много ли осталось их!

Он захлопал в ладоши; вскоре на порог явился заспанный холоп.

   — Пойди, — отдал боярин ему приказание, — да уйми эту сволочь: что они, дьяволы, глядя на ночь, разорались!

Холоп вышел. Боярин заходил по покою; сердце у него не на месте, ходит он взад и вперёд со своими тревожными, тяжёлыми думами.

   — Нешто пойти на все: возьмёт моё — ладно! Сгибнет дело — пусть его. Была не была: ударю в набат, сегодня же ударю, как только закопошится народ на улице, как-нибудь справлюсь и со своими оборванцами. Остальные что? Бараны! Загалдят мои, к ним и другие пристанут: таков уж норов у них, — порешил он.

Но от этого решения ещё тревожнее стало ему, какая-то робость, страх закрадывались в душу.

В это время розовым покровом загорелось небо, и блеснули блестящие золотые солнечные лучи.

   — Скоро заутреня, — проговорил боярин, — а как кончится она, так и в набат будет впору бить. Скоро нужно и оборванцев своих поднимать, а то с ними мало ли провозишься!

В это время пронёсся над Новгородом, в утреннем воздухе, удар колокола.

   — Вот и к заутрене, только что-то словно не вовремя, кажись, раненько! — молвил боярин, набожно крестясь. — Пора голытьбу поднимать. — И вдруг он побледнел: послышался второй удар, вслед за ним третий, четвёртый; над Новгородом разносился тревожный набатный звон.

   — Что это? Пожар? Нет, нет, это вечевой колокол! — побледневшими губами шептал боярин. — Неужто я опоздал? — О проклятые!

А звуки набата будили мирно спавшее население города. Боярин наконец опомнился, схватил шапку и выбежал на крыльцо.

На дворе вповалку спало человек тридцать пьяной голытьбы. С отчаянием взглянул на них боярин:

   — Что я с ними сделаю, что сделаю?!

А по улице шумными толпами бежал народ на Ярославов двор. Слыша этот шум и топот, боярин всё более приходил в ярость.

   — Вставайте, дьяволы, оглашённые! — кричал он на спавшую голытьбу.

Но никто и не повернулся, казалось, архангельская труба не в состоянии была бы разбудить их. Он бросился на двор и начал пинками поднимать голытьбу. Некоторые открывали глаза, перевёртывались и, казалось, засыпали ещё слаще. С налитыми кровью глазами, боярин, не помня себя, начал избивать их. Некоторые стали подниматься.

   — Будите их, дьяволов! Слышите звон, зовут на вече! — кричал боярин.

В это время звон прекратился, на улицах затихли шаги, настала тишина, только гул многотысячной толпы доносился издалека. Наконец смолк и этот гул.

   — Началось! — с ужасом произнёс боярин. — Началось, опоздал я!

Голытьба лениво поднималась — у всех от вчерашней попойки трещали головы, все с недоумением оглядывались красными глазами, не понимая спросонок, где они и зачем поднимают их так рано.

   — Берите остолопы, топоры, ножи — всё, что под руку попадётся! — кричал боярин.

Голытьба опомнилась, Всеволожский бросился на улицу, за ним двинулась и оборванная толпа.

   — Опоздал, опоздал! — шептал в отчаянии боярин.

Между тем далеко ещё до начала набата Симский и переодетый горожанином Солнцев были готовы, ожидая первого удара колокола. Наконец он послышался. Они вышли на улицу, и когда пришли на Ярославов двор, он был чуть не полон собравшимся народом.

   — Важно, — проговорил, усмехаясь, Симский, — все — наши, наша возьмёт.

Наконец набат смолк. Вскоре на помосте показался посадник и раскланялся с народом. Наступила мёртвая тишина.

   — Православные, вольные люди Великого Новгорода, — заговорил посадник. — Вам всем ведомо, что лютый, исконный враг наш, шведин, ворвался в наши области, жжёт наши сёла, грабит и убивает народ. По Неве и по морю Балтийскому живой души не осталось, и всё оттого, что у нас нет рати и некому наказать ворога.

   — Рать собери, все пойдём бить шведина! — послышался чей-то одиночный голос, но никто не поддержал его.