— Сынок тысяцкого?

   — Да, сынок тысяцкого, а не сам тысяцкий, как мне пристало быть! — с невольным раздражением ответил молодой человек.

   — Знаю, знаю... По княжьей воле... А от меня-то чего ты хочешь?

   — Чего хочу? — протянул Иван и спросил. — Правда ли, старче, что ты с нечистым знаешься?

В глазах ведуна блеснул хитрый огонёк.

   — Может быть, — процедил он — Для чего тебе сие знать? Много будешь знать — скоро состаришься.

   — Видишь серебро?

Иван подкинул на руке несколько грубо обделанных кусков серебра.

   — Всё будет твоим, ежели ты…

Тут юноша пододвинулся ближе к знахарю и закончил дрожащим шёпотом:

   — Ежели ты мне поможешь душу нечистому продать.

Хапило вперил в Вельяминова пристальный взгляд, помолчал и вдруг залился неприятным, резким смехом:

   — Чего её, душу то ись, тебе продавать — хи-хи! — ежели она уж продана?

   — Как?¹ Нет, - с некоторым испугом проговорил Иван.

   — Я тебе говорю — продана. Нечистый-то, эва, с левого плечика стоит, сторожит её.

В этот момент кот, нанежась, быстро прыгнул прямо на левое плечо юноши.

Вельяминов вскочил, бледный, с искажённым от ужаса лицом, и хотел было тряхнуть с плеча кота, но тот цепко держался, проникая когтями сквозь одежду до тела.

   — Ты его оставь, — спокойно заметил знахарь, — он не слезет, он у меня умный... Будешь трогать — поцарапает... Старик я слабый, живу один, только двое у меня и защитников — пёс да кот. Подвернётся лихой человек — пёс его за горло, а нет, так кот ему в глазёнки вцепится... Умные они у меня. Сиди, Васька, смирно.

Кот точно этого и ждал: он сел на плече Ивана Васильевича так же спокойно, как раньше сидел на лежанке.

   — Он тебя не тронет теперь, молодчик, только ты его не трожь. Так нечистому душу? Хе-хе!

   — Чего ж смеёшься? — с сердцем промолвил Вельяминов.

   — Да на тебя мне смешно. Проданную душу продавать хочет!

Потом лицо его сделалось серьёзным.

   — Погляжу я на тебя — молоденек, силы да здоровья не занимать, жил бы себе помаленьку, трудился б во славу Божию и счастье получил бы... А тебе надо всё сразу. Ни смиренья нет, ни терпенья... Этакое надумал! Душу продать нечистому. Да уж ты продал её, продал, как только тебе это на мысль пришло. Тебя лукавый враг рода человеческого уж словил.

И думается мне, что ты не вырвешься из его когтей. Дивишься, что от знахаря-ведуна такие речи слышишь? Да, молодчик, вот я и знахарь и ведун; иного полечу, иному — грешным делом и погадаю, да души-то я нечистому не продавал и помыслить о сём страшусь... И всё занахарство-то моё, может, оттого, что жил долго и побольше других знаю... Да... Ты серебрецо своё спрячь не помощник я тебе в этаком деле. Да ты и без меня сумеешь, ой сумеешь!

Он рассмеялся прежним неприятным смехом.

Вельяминов сидел с угрюмым, почерневшим лицом.

В ворота сильно застучали.

   — Чтой-то сегодня! Опять кого-то Бог несёт, — проворчал знахарь и вышел из избы.

Иван попробовал было встать, чтобы как-нибудь укрыться от взоров нового посетителя, но кот напомнил о себе таким грозным ворчаньем и так расправил когти перед его глазами, что он счёл за лучшее остаться в прежнем положении до возвращения Хапила.

Со двора доносились окрики знахаря и переговоры, подобные тем, какие пришлось вести раньше Вельяминову.

Пёс неистово заливался.

Потом он разом затих: очевидно, колдуну пришлось впустить посетителя.

Послышался скрип ворот.

«Ну, идут сюда», — подумал юноша с таким чувством, что был готов провалиться сквозь землю, только б укрыться от непрошеного свидетеля его посещения избёнки колдуна.

Дверь отворилась, и в избу следом за знахарем вошёл Некомат Суровчанин.

Войдя, он остановился как вкопанный.

Он был очень неприятно поражён, застав у Хапила другого посетителя.

Однако быстро овладел собою и, слегка поклонясь Вельяминову, промолвил, обращаясь к ведуну:

   — Кое-зачем ты мне, старче, надобен.

Иван и Некомат не были близко знакомы, но в лицо знали друг друга.

   — А надобен, так говори, — сказал колдун.

   — Вот что, — заговорил купец, отведя знахаря в дальний угол и понизив голос до шёпота, — мой пасынок с двумя рабами убежал... Не ведаю, куда скрылся. Не узнаю, где он али что замыслил супротив меня, так беда... Выручи, погадай... Заплачу как следует...

Как ни тихо говорил Суровчанин, Иван расслышал. Ему стало любопытно.

Хапило, не говоря ни слова, взял большую медную кружку с блестящим дном, наполнил её до половины водой и поставил на стол.

   — Пасынка твоего ведь Андреем Кореевым звать? — спросил знахарь.

   — Да.

   — Племяш Епифана, что к рязанскому князю отъехал... — пробормотал Хапило, словно соображая.

Взяв щепоть какого-то порошка, бросил его в кружку, отчего вода потемнела, но дно ярко просвечивало.

   — Подь сюда да смотри сквозь воду на донышко... Там ты, может, увидишь своего пасынка... Глаз не отрывай и мигай поменьше...

Суровчанин склонился над кружкой, а знахарь что-то забормотал быстрой скороговоркой, плавно проводя в то же время руками над головой и вдоль щёк купца.

Через некоторое время Некомат почувствовал сонливость. Дно кружки ярко блестело сквозь воду.

   — Видишь пасынка? — спросил знахарь таким голосом, словно приказывал.

На гадающего словно налетела какая-то пелена, потом быстро спала, сияющее дно исчезло. Вместо него он увидел поляну среди леса и трёх всадников, из которых один был Андрей, двое других — Большерук и Андрон.

   — Вижу, — ответил купец странным, глухим, не своим голосом.

   — Смотри дальше!

И одна за другой проходили картины.

То Некомат видел пасынка в дремучем лесу, у багряного костра, среди ночной тьмы, то переплывающим реки, то подъезжающим к городу, окружённому крепкой стеной с башнями, с бойницами...

Вон какой-то муж обнимает его как родного...

Старец в княжеском наряде... Величественный, как патриарх...

И старый князь смотрит ласково на Андрея и приветливо улыбается...

Потом Андрей опять, но не прежним скромным юношей. На нём алый плащ... Огнём горит из-под плаща панцирь тонкой заморской работы.

И смотрит куда-то юноша... Словно на него, на Некомата...

И вот словно встречаются их взгляды.

Грозно смотрят очи пасынка на отчима и словно говорят:

   — Я не забыл... Вернусь... Идёт погибель твоя...

Вскрикнул Некомат, опрокинул кружку и обвёл мутным взглядом каморку, словно внезапно проснулся.

   — Значит, беда... Значит, надо всё бросать... Бежать... — пробормотал он, находясь ещё в каком-то забытье.

Провёл рукой по разгорячённому лбу и окончательно очнулся.

Взглянул на Вельяминова и вспыхнул.

А тот жадным взглядом впивался в его лицо, следя за всеми переменами выражения. Расслышал он и последние слова Некомата и подумал:

«Нашего поля ягода».

Суровчанин встал, кинул несколько грубых монет на стол и сказал:

   — Иду... Выпусти меня...

   — Я тоже... Поедем вместе. Вдвоём побезопасней, — промолвил Иван и добавил: — Знахарь, возьми свою кошку!

Хапило сделал знак, кот спрыгнул на лежанку.

Вельяминов поднялся и прошёл вслед за Некоматом.

Молча вышли за ворота, молча вскочили на сёдла и тронулись в путь. Обоим надо было в сторону Москвы. Каждый был занят своими думами.

Тусклая луна по временам освещала угрюмые лица. Первым прервал молчание Некомат:

   — Ты не сказывай о том, что у знахаря меня видел.

   — А ты про меня.

   — Вестимо же.

Помолчали.

   — Э-эх! Пропади пропадом буйна головушка, — сказал Вельяминов, — покину родную сторонку... Поеду в чужой край искать счастья...

Эта мысль совпала с думами Некомата.

Он даже вздрогнул.

   — С чего так? — спросил он, стараясь принять равнодушный тон.

   — От добра добра не ищут. Что мне здесь делать? То ли дело у князя тверского! У него и почёт и казны добудешь... Такому князю и служить любо... У тебя тоже беда стряслась?