— Вот к этому времени я и подъеду.

Жуков дружески хлопнул Рудаева по плечу и пошел по пролету.

К первой печи Рудаев не торопился. Ее сталеварам надоели любопытствующие паломники. Они отвлекали всевозможными вопросами, большей частью несуразными, даже глупыми. Кроме того, Рудаев вообще настороженно относился к прославившимся рекордами. Видел таких, которые забывали, что всем обязаны коллективу, и платили ему черной неблагодарностью — зазнавались. Видел других: вспыхнут, как метеоры, и, как метеоры, погаснут.

Вот почему, наблюдая за ходом операций, Рудаев все время поглядывал на Холявко — как теперь ведет себя с людьми. Он помнил Холявко уже достаточно известным сталеваром. Парень располагал к себе спокойным нравом, неторопливой оперативностью в решениях и действиях, чувством внутреннего достоинства, которое, однако, не переходило в спесь, и было бы очень обидно увидеть его другим, уже испорченным славой.

Нет, вроде все по-прежнему. А что касается дисциплины в бригаде, так он всегда поддерживал строгую дисциплину. Сказал — выполни. И даже не обязательно говорил. Научил понимать взгляд и жест. У него уже в ту пору был налажен с подручными безмолвный контакт.

Холявко сам подошел к Рудаеву. Подал руку ладонью кверху (говорят, этот жест характерен для очень откровенных людей), сказал с укором.

— Недавно знакомы были.

— Вроде.

— А что так кисло? Наговорили небось что-нибудь?

— Пока нет.

— У нас могут. Удивительные есть люди. Не в цехе. За забором. В глаза человека не видели, а сболтнуть — хлебом не корми. Вот недавно в завком вызвали. Сигнал, оказывается, пришел, будто я в поликлинике свою мать хотел вне очереди к врачу протолкнуть. И, самое смешное, что я и сам в поликлинике ни разу не показывался, и мать у меня уже два года не была — к пей езжу.

— К этому надо относиться спокойнее. Клевета — спутник славы, — философски заметил Рудаев.

— Лучше, пожалуй, — «хвалу и клевету приемли равнодушно».

— Если вас больше устраивает, пусть будет так.

— Только вот равнодушие подобного рода приходит со временем и не ко всякому.

— Как учеба?

— Спешу. За два года хочу три курса одолеть. Скорее бы до спецдисциплин добраться. Интегралы мне мало помогают. Простите.

Холявко заметил, что пламя стало слишком сильно выбивать из окон, и пошел к пульту управления.

Рудаев заглянул в печь. Пламя было острое, стремительное, вокруг погруженных в металл кислородных фурм вздымались буруны, но брызги, сколько ни смотрел, на свод не попадали.

«Хорошие фурмы, — мысленно отметил он, — надо их к нам перетащить». На душе у него защемило: «Куда это к нам? Но все равно заберу чертежи и пошлю Сенину. Пусть через техсовет проведет».

— Что пригорюнились? — вывел его из оцепенения Холявко. — В общем, любопытно получилось. Раньше узким местом считали у нас печи — слишком тихоходным был процесс. Теперь все повернулось наоборот, что, кстати, нередко в нашей металлургической практике. Отстают тылы — шихтоподача и разливка. Вот на них должно быть обращено самое серьезное, я бы сказал, всесоюзное внимание. — Холявко вынул из кармана новую технологическую инструкцию, отдал Рудаеву. — Возьмите, пригодится.

— Где перекусим? — спросил Рудаев Жаклину, забираясь в «Москвича».

— Я предпочла бы «Максима». Или хотя бы «Мулен-Руж», — тоном великосветской дамы ответила девушка.

— Это потому, что ты ни разу там не была?

— Именно. Цены… У нас везде одинаковые, а там в зависимости от разряда и популярности.

— «Уголек» тебя не устроит? В нем ты тоже не была.

— Меня устроит любой бублик, Боря. Даже позавчерашний.

За столиком в ресторане, огромном, светлом, отделанном просто, но с модернистскими неожиданностями, они сидели довольно долго в ожидании еды. Жаклина нервничала и возмущалась:

— Мне как-то довелось разговаривать с одним французом, который побывал в Советском Союзе. Он восторженно говорил о нашей стране, о русском прекраснодушии и гостеприимстве, о Москве, которая его потрясла, и разругал… Что бы ты думал? Рестораны. Не за еду. За обслуживание. «У меня два ресторана, — сказал он, — и за два месяца я разорился бы в пух и прах при таком сервисе». Во Франции стоит только появиться в ресторане посетителю, как возле него тотчас вырастает гарсон. Верх вежливости и предупредительности.

— Как это ты не говоришь «у нас во Франции»? — поддел ее Рудаев.

— И не сказала бы так никогда.

— А признайся по совести: эта внешняя культура подкупает? И в чем она особенно проявляется?

— И подкупает, и избаловывает, и облагораживает. А в чем проявляется? Видишь ли, она многолика.

— И все же?

— Ну, например, разве не похвально, когда с тобой всюду вежливы, предупредительны, когда на тебя не смотрят волком, если ты, перемеряв десять пар туфель, ни одной не купила, или когда перед твоим носом водитель останавливает машину, давая возможность пройти, пусть даже ты стоишь одна-одинешенька? — И вдруг без всякого перехода: — А меня несколько раз рисовал один художник на Монмартре.

— В мастерской? — с внезапно проснувшейся ревностью спросил Рудаев.

— Какая там мастерская! Сорок тысяч художников в Париже! На улицах рисуют, на улицах продают. Но Монмартр — это уголок в своем роде изысканный, художники не выглядят там жалкими. Вот когда они на тротуаре рисуют, да к тому же хорошо… Ох-ох! Благородный вид попрошайничества.

— А почему несколько раз?

— У него этот портрет очень раскупали. И знаешь, как он его назвал? «Парижанка».

Это было сказано не без горделивого кокетства. Жаклина снова вошла в роль друга, легкого, развлекающего.

Появилась официантка с едой и сухим вином в графинчике для Жаклины — Рудаев, когда был за рулем, не пил даже пива. Салат из свежих огурцов восхитил Жаклину, а цыпленок табака, которого она ела впервые, привел в восторг. От вина Жаклина раскраснелась, еще больше оживилась, и Рудаев вдруг увидел, что она обаятельна. Впрочем, увидел не сам. Помогли другие. Молодые парни без всякого дела сновали мимо их столика, украдкой бросая восхищенные взгляды.

— А ты нравишься, — заметил Рудаев. — Видишь, как беспокойно ведут себя мальчишки?

— Знаешь, Боря, мне наши ребята больше по сердцу, — не обратив внимания на реплику Рудаева, сказала Жаклина. — Они теплее, глубже, занятнее. Те изысканны, вежливы, но…

— До постели? — грубо вклинился Рудаев.

— Этого я не знаю, — как бы мимоходом бросила Жаклина. — А вот торопливы — это верно. Не любят терять время на бессмысленные ухаживания, сразу стараются определить степень податливости.

— Положим, и у нас таких хватает.

— Но держатся те ребята с внутренним достоинством и внешний вид у них вполне пристойный. А посмотри, как ходит вот этот парень. Никакой дисциплины тела, брюки неизвестно когда гладились, галстук — будто на нем вешался. Как из захолустья. Зато ресторан, сигареты и уйма воображения.

— Небось уверен, что подражает лучшим представителям западной золотой молодежи. Но ты чересчур взыскательный критик. Девушки смотрят сейчас на парней проще.

— Конечно, пройтись по улице я предпочла бы с парижанином, но, если говорить о серьезных отношениях…

А вообще от серьезных отношений меня спасал ты. — Жаклина спохватилась, но изворачиваться не стала, наоборот, сказала твердо: — Да, да, ты. Я всех мерила по тебе.

— Скажите, какой эталон!

— Не эталон, а просто ты… Ну, хороший ты, Боря, вот и все…

Рудаев почему-то смутился.

— Родители очень довольны, что вернулись? — спросил он, намереваясь вывести Жаклину, как ему показалось, из затруднительного положения.

— Очень. Особенно папа. Он на седьмом небе. Опять режет листы и чувствует себя персоной грата. И квартира такая, о которой там и мечтать не могли. Мама тоже рада, но иногда ворчит — здесь покупки делать тяжелее. Не всегда есть, что тебе надо. Ты бы зашел к нам. Папа о тебе спрашивал.

В роль развлекающего друга Жаклина больше так и не вошла. Сквозь легкий хмель снова прорвалась тщательно скрываемая тревога.