Есть неписаный закон, свято выполняемый в рабочей аудитории: высказал один мнение, которое разделяют все, другие пересказывать то же своими словами не станут. Так получилось и на сей раз.

Сенин выжидательно посмотрел на начальника. Тот молчал. Поставил вопрос на голосование — все «за». Кто может быть против облегчения труда?

Стали намечать сроки и исполнителей. Механику цеха сделать то-то, отделу снабжения завода достать то-то, начальнику цеха издать приказ об изготовлении машин.

Гребенщиков крепился, хотя внутренне негодовал. «Распустились вконец, обнаглели. Будто нарочно испытывают терпение, подстрекают, чтобы сорвался». Бросил испепеляющий взгляд на секретаря партбюро. Окушко сидел с невозмутимым видом, принимая все как должное.

Когда утвердили решение, Сенин сказал:

— Андрей Леонидович, у нас уже заведено, что начальник цеха сразу сообщает — поддерживает он решение технического совета или нет, причем, если нет, то объясняет почему.

Наступила длительная пауза. Гребенщиков почувствовал себя загнанным в угол. Очень не хотелось сдаваться, однако надо соблюсти приличие. И он расщедрился, но только на одно слово: «Да».

— Доброе начало — половина дела, — с облегчением произнес Корытко и снова взял указку. — Горели у нас вовсю задние стены. Заправляли их огнеупорной массой, а она отлетала и сыпалась в шлак. А сейчас как воскресли.

Он рассказал о торкрет-машине, которая с такой силой бросает на заднюю стенку полужидкую массу, что пристает она крепко-накрепко и держится очень долго.

— Проблема стойкости задней стенки у нас решена, — заключил он. — Стоит от холодного ремонта до холодного ремонта. О лопате совсем забыли.

— Если это так просто, — Гребенщиков жиденько улыбнулся, — то почему на других заводах вашим методом пренебрегают?

— А действительно, почему? — переспросил Корытко, делая широкие глаза. — Почему, например, в вашем цехе этого нет? Впервые узнали? Не может быть, в печати сообщалось. Не поверили? Трудно не поверить. К тому же на Западе этот метод широко применяется. Нам не верите — капиталистам поверьте. — Повернулся к собравшимся, сказал с горечью: — Живем, словно разделенные рубежами. Кое-кому за эти рубежи мешает проникнуть лень. С некоторых заводов мы у себя в Запорожье видим людей, а с вашего почти никого. Только Рудаев заглядывал и, кстати, не напрасно — продувка кислородом от нас сюда перекочевала. Мешает и другой фактор: каждому, видите ли, хочется быть первооткрывателем. Тут тебе и лавры, и литавры, и гроши. А за перенос опыта платят меньше. Какой из этих фактов у вас превалирует — не знаю. Может, вы знаете?

— Вы, собственно, для чего сюда явились?. Задавать нам вопросы? — сманеврировал Гребенщиков.

Корытко посмотрел на него со снисходительным пренебрежением. Хотя слегка косящий взгляд его не совсем попадал в цель, тем не менее он был достаточно выразительным.

— Як вам не набивался, — сказал он. — У меня на своем заводе дел хватит. Меня пригласил сюда Рудаев.

В комнате одобрительно зашушукались, и Гребенщиков вспомнил слова жены: «Люди уже не те стали, Андрей, и это процесс необратимый».

— Я могу объяснить, почему на других заводах торкретирование не пошло. Честно, — продолжал Корытко. — Решили переделать машину по-своему, чтобы ихней считалась. Премии больше. А результат — ни машины, ни премии. Почему? Мы свою машину долго отрабатывали, днями и ночами мучились…

— Однако на замученного вы не похожи, — ядовито ввернул Гребенщиков.

— Это потому, что я не у вас работаю, — походя обронил Корытко и, как ни в чем не бывало, продолжал рассказывать об ухищрениях непрошеных соавторов.

Гребенщиков словно ждал повода, чтобы осложнить еще не сложившиеся отношения с техсоветом. Он посидел еще немного с отсутствующим видом и, провожаемый настороженными взглядами, вышел.

В девятнадцать пятнадцать он вернулся домой. Позвонил, хотя ключ от квартиры был с собой, — любил возвещать о своем прибытии продолжительным, требовательным звонком, любил, чтобы его встречали.

Против обыкновения дверь открыли дети.

— А у нас какой-то дядя, — таинственно шепнула Светочка, расценивая такое событие как чрезвычайное происшествие.

— Какой? — нахмурился Гребенщиков.

— Веселый. Что-то все рассказывал, все рассказывал, а мама все смеялась, все смеялась…

В коридоре стоял табачный дым от папирос довольно посредственного качества. Это тоже было грубым нарушением домашних устоев, и Гребенщиков отметил про себя, что Алла окончательно вышла из повиновения.

Он долго мыл руки и умывался. Поглядывал на ванну. После работы он, как правило, двадцать минут отлеживался в воде, вспененной специальным шампунем, слушал, как с легким хрустом лопаются мыльные пузырьки, и выходил бодрым, свежим. Ванна словно смывала и усталость, и раздражение, которое накапливалось к вечеру. Сегодня она была особенно нужна ему. Этот непонятный техсовет, этот Корытко. А потом еще бурный разговор с Троилиным. В который раз пытался он убедить Троилина, что пора снова вернуть экспресс-лабораторию в подчинение цеха, — это ему нужно было, собственно, для того, чтобы избавиться от Аллы, — применил все методы воздействия, даже унизился до просьб. Ничто не помогало. Ему нестерпима была мысль, что жена по-прежнему будет ходить на рапорты, и на утренний, и на дневной, и связывать его своим присутствием. Он не мог вести при ней рапорт так, как вел без нее. Она ни во что не вмешивалась, только не спускала с него глаз, но этого было достаточно, чтобы он придерживал себя. Конечно, ни для кого не было загадкой, кто обуздывает его, и, наверное, потому он с лихвой отыгрывался потом на людях в цехе. В общем — раздвоился. На рапортах — официальная часть — скрупулезный разбор, технический анализ, поучения и наставления, на рабочей площадке — художественная часть — шум, гром, брань. Главный метод воспитания — публичное воздействие — выбит у него из рук. И о Рудаеве каждый день что-нибудь напоминало. Прямо или косвенно. Из-за него приходится форсировать ход печей, он привил людям дух непокорности. А тут еще этот чертов Корытко. И надо же было напомнить, что Рудаев, не в пример другим, бывал на Запорожстали. Ему легко бывать. Попробуй, когда тебе стукнуло полсотни, поболтайся по заводам вместо отпуска. Как ты будешь себя чувствовать, как будешь тянуть одиннадцать месяцев?

Бросив еще раз сокрушенный взгляд на ванну, Гребенщиков направился в гостиную с твердым намерением выдворить нахала, который позволил себе задымливать квартиру.

К его крайнему изумлению, это был Корытко. Он сидел в непринужденной позе хорошо настроенного человека и беззастенчиво пыхтел папиросой. Пепельница с горкой окурков стояла перед ним, и зоркий глаз Гребенщикова заметил окурки с розовой каймой — от губной помады.

Но самое грустное заключалось в том, что тут же была Валерия Аполлинариевна. Даже чад не мешал ей принимать участие в общем, должно быть, довольно оживленном, разговоре. С блаженной улыбкой приглядывалась она к пришельцу.

— Чем обязан проявлению высочайшей милости? — выспренно спросил Гребенщиков, остановившись посредине комнаты.

Алла перевела растерянный взгляд с одного на другого. Она поверила Корытко, что муж обрадуется этой встрече, и сейчас силилась разгадать: обманул ее гость или сам обманулся?

— Вы извините, Андрей Леонидович, за неожиданное вторжение, — учтиво, без тени наигрыша, сказал Корытко, — но у меня не было другого выхода. Мой поезд уходит ночью, я не могу уехать, не поговорив с вами. Искал вас в цехе после техсовета, но не нашел.

Почтительный тон сталевара не убавил у Гребенщикова желания немедленно выпроводить незваного гостя, но сделать это в присутствии Аллы, а тем более матери, не решился. Пришлось пригласить его в кабинет.

Корытко забрал с собой пепельницу, удобно пристроился на диване и, мельком оглядев замысловато оформленный кабинет, чему-то улыбнулся. Гребенщиков закрыл дверь в гостиную, сел за письменный стол. Так он чувствовал себя отгороженным от своего недоброжелателя и обязывал того держаться в рамках официальности.