Капитан Б. Тизенгаузен, внимательно прослушав профессора, сказал так громко, что в чайной перестала греметь посуда; указывая толстым перстом своим, израненным в боях и в ремонтах разваливающегося парохода, на крепостные валы, сказал: «Я многое видел и перетерпел в своей жизни, граждане, но налево от моста, по остаткам кремлевских валов, среди, граждане, крапивы и прочего, я впервые в жизни вижу, чтоб на медведе ехал человек без шапки!»

И точно, даже и не с такими морскими глазами, как у капитана Б. Тизенгаузена, увидали все, что по валам, прокладывая широкую дорогу среди кустарников и лопухов, мчится с ревом громадный медведь и на нем отчаянно барахтается человек.

Еварест Чаев за свою короткую жизнь испытал много бедствий. Он пришел к выводу, что при современных условиях красота, которой природа наделяет своих немногих любимцев, часто служит во вред и намекает на покое, малоподходящее для карьеры, происхождение. Он любил мать, но и любовь к матери, при современных условиях, тоже может принести много огорчений; мамаша его Ольга Павловна могла изыскивать и расти, как репа: в землю блошкой, а из земли лукошкой, его ж природа лишила дара ловкости. Он ссорился с матерью, мать его уговаривала исполнять работы, часто противные его возвышенной душе и пышному мироощущению! Последняя их ссора закончилась тем, что мать поплыла вниз к Астрахани с иконами, а он отправился из своей слободы Ловецкой, что была на Туговой горе и где жило много кустарей, изготовляющих знаменитые светские лаки, пешком в Кремль, дабы снять копии с фресок собора Петра Митрополита, по коим снимкам кустари, добавив соответствующую идеологию, изготовляли бы трудовые процессы или заседания волисполкомов. Он пошел окружными путями, минуя Мануфактуры, так как в одном селе у приятеля думал занять на житье некоторую сумму. Приятель же не только отказал, но даже не накормил обедом, а предложил послушать радио, коего он был великим мастером. Е. Чаев еле добрел до лугов, за которыми кочанились ужгинские огороды. Ему было скучно жить на свете! У него две пары штанов, одна будничная, которую носить даже в деревне стыдно и над которой даже в деревне смеялись, а вторая, праздничная, пронашивалась. Штанов же на рынке все меньше и меньше, и цена на них поднимается. Не доходя до кремлевских огородов, он должен был в укромном месте надеть свои праздничные штаны. Он все же дошел до огородов. Но и отсюда дорога к Кремлю длилась бесконечно. Жирная пыль злобно восседала на ней. Е. Чаев увидал подле дороги кирпичный сарай с окнами, забитыми досками, и сторожку. Из сарая пахло сеном. Рваный еще больше, чем Е. Чаев, сторож вышел на порог избушки и чесал лениво живот, громоподобно вздыхая. Е. М. Чаеву не хотелось унижаться перед оборванцем. Е. Чаев переночует в сарае, чтобы рано утром следующего дня, по росе, в унизительных штанах дойдя до Кремля, искупаться в Волге, — и войти в ворота Кремля опрятным и переодетым!.. Сторож ушел было, но вернулся, поставил на костер чайник, уныло и долго чесал живот, как будто сбираясь посеять на нем злаки, — Е. Чаев завернул в сторону сарая, скрытую от сторожа. Кривобокая ель торчала подле стены. Е. Чаев влез, по суку дополз до окна, оторвал прикрепленную гнилой проволокой доску, заглянул в сарай, там было темно, тихо, обильно пахло сеном, и, протянув руку, он нащупал мягкое луговое сено. Он сразу же почувствовал неодолимую усталость! Он влез в окно и, не имея уже сил ощупать хотя бы палкой сено, вздохнул, сонно вспомнив детство, когда бойкая мать кричала ему: «Лоб перекрести», перекрестился, плюхнулся!

Водитель медведей Алеша Сабанеев, происходящий все из тех же кустарей слободы Ловецкой, знаменитой своими светскими лаками, забракован был к работе из-за грубых рук. Алеша Сабанеев был черен собой, похож на азиатца, и, чтобы досадить своим односельчанам, он сдружился с цыганами, пел выдуманным и крикливым голосом непонятные песни, — цыгане доверили ему водить зверей. Он оказался весьма искусным водителем, слегка замысловатым и мечтательным, правда, — цыгане предложили ему ехать в Москву. Двое цыганят с бубном сопровождали его. Он пошел. Медведи капризничали, у них болели животы, подвод по случаю уборки хлебов было трудно найти, да и для того, чтобы везти больного медведя, лошадь надо найти особо смирную.

Последний переход под [ужгинский] Кремль получился чрезвычайно утомительным. Алеша Сабанеев мало надеялся на возможность добыть квартиру для своих медведей в Кремле, — почти все кремлевцы имели скотину, хозяйство, а даже курица, и та боится медведя и плохо спит, поэтому Алеша очень обрадовался, когда сторож у огородов согласился пустить на ночевку медведей и вожака. А Сабанеев лег спать вместе с медведями. Он устал, заснул быстро, и так как медведи всегда внушали ему беспокойство, то, проснувшись, он остолбенел, ему в свете зари показалось, что медведь влезает в окно. Заря освещала высохшие цветы странным светом, напоминающим водку зубровку, — и засохшие цветы расцвели!.. И тут только он разглядел короткие ноги и вздох человека, который так желает отдохнуть, что почти заснул. Человек прыгнул! Раздался испуганный медвежий рев!.. Сено поднялось бешеным вихрем, — все смешалось в голове Сабанеева. Затрещали стены сарая. Сторож выскочил и ошалело ударил в чугунную доску. Сторожу казалось, что стены сарая колышутся, что пыль хлещет над падающими стенами. Из сарая неслись крики и вопли медведей. Ворота дрожали. Сено прорывалось из окна. Сторож трепетно думал, что напрасно он прельстился жалким вознаграждением, которое ему обещал цыган, и возможностью лестного разговора с водителем медведей, которым можно было бы позже похвастать кое-кому и в Кремле.

Четверо искали ночевку. Вавилов шел позади и от усталости не мог ни соображать, ни сопротивляться. Четверо хотели сначала остановиться у Гуся-Богатыря, знаменитого пьяницы Мануфактур, но тесная хибарка его была плотно забита кутящими. Гусь весело закричал: «Приходите через неделю, думающие!» Четверо пошли спать к шинкарке Арясивой. Рядом с шинкаркой, в зеленом домишке, проживала самая дорогая из гулящих «сорокарублевая» Клавдия. Четверо купили водки, заказали самовар. Вавилов, чтобы передохнуть, лег во дворе на бревна. Но и на бревнах было слышно, как Колесников науськивал Пицкуса на Лясных и как хвастался, что жена его не видела семь лет, а он не спешит в богатый дом к «пяти-петрам», а лег спать с друзьями. С. П. Мезенцев тоже пожелал изумлять друзей, он выпил стакан водки, завизжал: «Изоляторничал я много раз и ради друзей могу по первому зову!..» И чтобы доставить радость четверым, чтобы показать мир с Вавиловым, он вынес ему ломоть арбуза. Вавилов подумал: не стоит есть, но съел. К водке его не звали! Он томился, но просить водку было стыдно. Он задремал. Его разбудил молодой и длинный смех. У забора стояла Клавдия — он узнал ее по описаниям. Рассказывали о ней, что получает она от заказчиков по сорок рублей в ночь, поет песни лучше любой цыганки, говорит лучше любого оратора, да и ткачихой была из лучших, а вот затомилась — пьет и любит пьяниц! Она с любопытством смотрела, как четверо гремели посудой, как Колесников перекатывал в розовых ладонях арбуз, как С. П. Мезенцев вопил: «Минирую события с сегодняшнего дни, минирую во что бы то ни стало…» Клавдия спросила:

— А тебя, рыжий, не угощают? Плохо жалобничаешь? Вот натешатся — перепадет и тебе стаканчик, жулики они, поломаться любят. Безработный?

— Ищу.

— Коммунист?

— И сам не знаю теперь.

— Видно, изухабили рыжего! Не опирайся, парень, на лед; не доверяйся, парень, коммунистам. Скажут тебе: пришел в Мануфактуры, запишись на биржу; а там и без тебя, рыжий, пять тысяч али больше… А они больше тебя понаторели в безработице, и не переждать тебе их, рыжий Вот я тебе и говорю: повиснешь ты через неделю или через месяц на кривом суке.

— А сказывали про тебя, Клавдия, что ты весела и утешительна.

— И о плечах тебе моих сказывали?