— Не надо денег, уйдите!

Солдаты стояли опешенные. Тут, к сожалению, дискуссия должна была оборваться, потому что мы ворвались с нашей собакой. (…)

П.-Ж. Дону уже торжествовал. Собака вела нас отлично по следу, и, главное, она перепутала следы и уже искала не следы человека, а следы кролика. Здесь было ясно то, что как указал раненый, спасенный Донатом, — собака выбрала Доната, и мы завели машину, а собака неслась стрелой к лагерю. Но тут произошло странное явление — во Франции волк, огромный серый волк наших богоспасаемых равнин, — он выбежал из-за угла, собака обалдела от инстинктивного страха, она никогда не видала волка.

Волк на нее метнулся, это продолжалось одно мгновение. Волк взял ее отличным рывком за горло, слегка подбросил. Это был, так сказать, его жест перед тем, как скрыться от людей, — и он сделал великолепный прыжок в кусты — всем этим я как актер не мог не любоваться.

Мы приехали в лагерь вдвойне посрамленные — не могли найти следов Доната, так как свои мысли растеряли и всецело надеялись на собаку, а во-вторых, своеобразное спасение Шурки произошло, мы дали ему ее спасти, так как он не мог ее похитить из толпы, да и невозможно было, но он своими разговорами довел солдат до человеческого отношения к жизни — и очередь распалась. Самое отвратительное зрелище — это была Щеглиха, гнусящая о погибающих процентах. (…) Отвратительный вечер, отвратительные жалобы. Да, война — ужасная вещь!..

Мы уже миновали пять секторов французской армии, наше движение было вдоль реки, нам показалось, что это будет легче, потому что тут скрыться тяжелей. Теперь мы гнались и за солдатом и за волком. Но это было трудно, то, что случилось с кроликом, могло случиться и с волком, если уж верить тем странным событиям, свидетелями которых мы становились вольно или невольно.

Донат не пошел вдоль реки, ему надо было переправиться на шестой сектор французской армии. Волк мчался вдоль берега. Торговцы везли рыбу, щук, которые были плохо просолены и воняли невыносимо. Донат лег на дно лодки. Мы же мчались по берегу, и нам надо было попасть на мост. Мы подъехали к лодке. Рыба невыносимо воняла. Донат лежал на дне лодки.

Он подошел и просто сказал, что идет по фронту, сообщая выкраденную у правительства весть, что у немцев произошла революция. Молодые рыбаки, которые ожидали призыва, взялись перевезти его, они сказали, что лодку обыщут, но можете поместиться. Лодку сильно несло.

Это блестела каска, а я говорил, что это щука, ибо мальчик стоял и действительно тащил и не мог дотащить щуку — и она все время вырывалась у него, а рыбаки его учили и не хотели брать рыбы. П.-Ж. Дону хотел выстрелить, но я его предупреждал, что ему чудится и что не лучше ли нам следить за волком, который бежит в прибрежных — узкой полосой — кустарниках, подле шоссе, отвратительно испорченного войной. Но П.-Ж. Дону, кажется, перестал доверять мне, тогда я ему сказал:

— Но не будет же француз стрелять в мальчика, если он заботится о своей карьере?

Он опустил винчестер и сказал:

— Вы правы, сотрудник.

Щука давно издохла. Это Донат делал в воде рукоплески, а мальчик любовался плесками, оными плесками Донат закрывал свое лицо и каску. Так лодка благополучно дошла до следующего берега, и Донат нырнул, а в это время П.-Ж. Дону мог обследовать лодку и даже щуку, и еще раз обернулся ко мне и повторил:

— Вы правы, Ксанфий Лампадович.

Донат был очень опрятен, великолепно брит и одет. Все хорошо и в то же время незаметно, Донат шел по кустарнику, великолепный клубок бреда вел его, он очень устал в воде, но, выйдя на берег, ощутил жажду и напился.

Рыбак рассказал о необычайной смелости этого человека, так как сам был недостаточно смел, (…) а жена его мечтала о смелости. Она спросила: почему вы оставили солдата некормленым и непоеным, в то время как он с вами подшутил, и он герой и не дезертир, а может быть, у офицера отбил возлюбленную и спасается. Она, видите ли, была воспитана на дешевых кинематографических фильмах, и ей простительно рассуждать так, но законы войны гораздо суровее и не столь упрощенны, как думала симпатичная жена рыбака.

Надо сказать, что рыболовство там больше мечта, чем ловля, и то, что мальчик рыбака поймал щуку, то, должно быть, ее оглушили тяжелыми снарядами, которые случайно падали в реку, и рыбак промышлял этой оглушенной рыбой. Рыбак был доволен, ибо ему война нравилась, его не брали, так как он был слаб здоровьем, и он оказался действительно рыбаком — так с детства влекло его призвание и деньги. И когда жена начала его упрекать в скаредности, он, раньше скупой и жадный, сказал снисходительно: «Да, хорошо бы покормить бойкого солдата, такой именно способен отбить у офицера его возлюбленную» — и все захохотали, как дети, так они были довольны.

Тогда жена рыбака, вообразите себе, взяла хлеба батон потолще и мяса с костью и все это понесла навстречу солдату. Она остановила Доната на тропинке и сказала:

— Я принесла тебе самый толстый батон хлеба и кость с мясом, оно совсем красное и свежайшее, не похожее на те консервы, которыми питали тебя.

И он ее погладил по щеке и сказал:

— Такое же свежее, как и ты, молодка.

И она заплакала.

Солдат ее гладил, и чем сильнее и дольше он ее гладил, тем она сильнее плакала, и наконец он спросил ее, почему ж она плачет, никак перестать не может, и тогда она сказала:

— Может быть, мы присядем, и вы будете кушать сидя, а затем расскажете мне про свою смелость.

Донат вздохнул и сказал:

— К сожалению, ты только одно из многих препятствий, и я должен пройти мимо тебя, как мне ни хочется не только рассказать, но и показать тебе мою смелость.

Она вздохнула и ответила ему:

— Ах, не говорите, я знаю, вы ищете свою невесту, но уверяю вас, что ваша невеста, может быть, и целомудренна, что не проверено, и вы ей должны верить на слово, а мой муж (…) за проявленную смелость будет вам, возможно, весьма благодарен и вознаградит вас так, как вы желаете.

— Хорошо, — сказал Донат, — но уверены ли вы, что, вознаграждая мою смелость, он сможет пройти со мной вдоль всех оставшихся пяти секторов французской армии, возвещая им великую радость о немецкой революции?

Рыбачка захохотала.

— Нет, несмотря на вашу смелость, воображаемую, он не может этого сделать.

Они пожали друг другу руки, и рыбачка пошла, вздыхая, домой с пустыми мисками.

Донат произнес речь на 4-м секторе. Успех ее был огромен. Уже многое предчувствовалось. Орудия немецкие перестали грохотать. Здесь были части героические — они даже не подали паровоза, когда к ним подъехала Щеглиха со своими девками. Щеглиха избила девок и повезла их дальше. Нас возвратили с дороги. Волк увлек нас куда-то к черту на рога.

Солдаты нас встретили хмуро. Опять мы нашли у сектора труп, и опять Донат Черепахин шел по другому сектору, пятому по счету. Девки понимали — что-то неладное, но П.-Ж. Дону не мог, конечно, мчаться, как дурак, приезжая только к результатам, — он пропустил один сектор — шестой и прямо привалил к седьмому, здесь же мы переоделись в простых солдат и стали ждать Доната.

Он задержался долго. Шурка испытывала странное волнение, так как не понимала, почему к ним не идут, и, представьте, господа, что вы торговали бы отличными товарами, а вдруг их не стали бы покупать. Естественно, что жена французской армии обеспокоилась, а от беспокойства до странностей недалеко.

Случилось так, что Донат проскользнул и через седьмой сектор. Мы узнали об этом только потому, что переоделись солдатами. Он действительно, видимо, приобрел сторонников, хотя и агитировал в одиночку. Он нашел огромную немецкую простыню и еще подальше — перину. Какой-то мародер, видимо, отнял перину у немцев и бросил ее. Донат устал. Он, смертельно утомленный, стоял подле огорода.

Был солнечный день, в комнате был накрыт стол, дело в том, что на лугу вдруг поднялся туман, и его приняли небось за газы, и семейство бежало. Он зашел, закусил, он стоял перед периной, и ему смертельно захотелось спать, он отходил, делал шаг-другой и готов был свалиться. Но он должен был сказать еще речь восьмому сектору, а затем девятому, и тогда он может уснуть, хотя бы навсегда, он не мог отойти. Он отошел в огород, прилег на грядку — и смотрел на перину и вспоминал свою родину.