— Что же, целую комнату мне? А как же «четверо думающих»?

Ей стало неприятно, что упомянул про Колесникова, который оправился и готов был возобновить свои битвы и ходил, хвастаясь, что угробит П. Ходиева и всех остальных. Хулиганство развелось. Она умолчала, что в комиссии Совета настоял на даче ему комнаты Л. Ложечников, который вошел в комиссию по столовой и которому предлагали уйти из каморки и который предложил и привел доводы, чтобы дали Вавилову, который все-таки кое-что сделал и которого пока убирать нечего, а как подыщем подходящего заведующего — вот и будет постоянная комната при клубе. Вавилов стоял и говорил:

— Вот и не знаю, как быть с «четырьмя думающими», я один в комнате не умею.

Зинаида похвалила. Ей было приятно сделать добро, и она сказала, что в комнате все удобно, есть прямо дверь в ванную, и был там у попа кабинет, так как приход был богатый и купцы строили церковь со всеми удобствами, что и квартиру сбоку.

Он сказал еще более смущенно:

— Конечно, все это странно и смешно, но я ни разу не был в ванной и вообще даже и у моря был, но купаться не любил.

Он с ней желал поговорить, но она ушла, и ему стало грустно.

Пришел Т. Селестенников и сказал, что Вавилов должен сопровождать инженеров-иностранцев, и пришло то, чего боялся Вавилов, но чем он был потрясен больше, чем тем, что он ожидал от митинга и чего он боялся, он понимал, что третий сук — это боязнь машин, и ему надо б его оголить, но он боится. Он почувствовал энтузиазм, тот, который ему давался трудно.

Иностранцы-инженеры пришли, и надо было сменить много станков. Они шли и осторожно все осматривали.

Вавилов перед тем решил взять к себе только одного П. Лясных и предложил ему туда переехать, и тот согласился с восторгом, и в каморке, таким образом, остались О. Пицкус и М. Колесников. Они убрались потихоньку и оставили им только записку.

П. Лясных пришел в совершенный восторг оттого, что есть ванная, он сказал:

— Ты сопроводи их, иностранцев, а сам приходи ровно через час.

Вавилов шел со странным чувством. Он теперь понимал, почему он боялся. Он завидовал ловкости, все крутилось бешено, и рабочие работали, как заведенные машины, хлопок и машины крутились, и банканброши были, словно идет метель и крутит поземка, а иностранцы шли тихо.

Шум и гам. Вавилов чувствовал, что ему надо подтянуться, он и шел такой подтянутый, как вся фабрика. Он чувствовал себя убежденным, как и все тоже убежденными, что совершают правое дело и что так и надо поступать, как он поступил. Другой рабочий, значительно легче и ловчей, чем он, распаковал тюки и бросал хлопок.

Иностранцы хотели осмотреть сейчас бегло для того, чтобы потом приступить к детальному осмотру и тогда консультировать. Они были трое молодых и один пожилой, пожилой был много раз в России, но он плохо владел русским языком.

Он осторожно спросил о хозяевах, но все они смотрели в сторону, и переводчица перевела «блаженный» как «медиум», а так как все четверо необычайно увлекались спиритизмом, то им хотелось посмотреть, и они сказали, что можно ли посмотреть сеанс. [Переводчица] не знала, как тут поступать, что спиритизм разрешен или нет, и все на фабрике недоумевали, к тому же и директор и все остальные впервые слышали слово «спиритизм».

Иностранцы все были чистенькие, то есть такие, какими они кажутся и России, совершенно ненужные. Это все равно что одеть бы их в болоте или в море в воротнички. Особенно многих поражали короткие штаны, и Вавилов подумал, что и при Алексее Михайловиче было не лучше.

Они выразили желание осмотреть Кремль и все прочее и там нельзя ли посмотреть Афанаса-Царевича? Им сказали, что он недавно умер, и они поняли так, что его от них скрывают, и они решили, что им хорошо бы задержаться и переночевать в Кремле. Профессор Черепахин должен был их сопровождать и Вавилов давать разъяснения по культурно-просветительной деятельности.

Все были чрезвычайно переполошены тем, что они давали отчет иностранным пролетариям, как и каким образом у нас строят социализм. Иностранцы обошли все и сказали, что на таких станках могут работать только герои и что тут нужны не инженеры, а полководцы, но тем не менее рационализировать и указать, какие и где надо заменить станки, они согласились.

Их кормили стерлядями и икрой, которую они кушали с заметным удовольствием, и вообще деньги любили и выразили к деньгам большой интерес. Они спрашивали о деньгах и о мистике, они спрашивали о баптизме. Милиционер из «пяти-петров» сопровождал их и объяснял все «на религиозной почве».

Они выразили искреннее презрение, и стало стыдно, что перед такой сволочью люди подтягиваются. Они жалкие и на родине пресмыкались, а тут чувствовали себя героями, и все, даже гнусные портсигары их и плохой табак, хвалили инженеры фабрики! Тьфу! «Ну, подождите, мы вам еще покажем!» — подумал Вавилов.

Вавилов понял, что он шкурник и пустяковый человек, который даже не имеет сил написать, чтобы приняли его отставку. Он решил прийти домой, прекратить обдирать сучья и попытаться еще раз, если выйдет, стать таким же ловким, как и те рабочие, которые были там. Он вспомнил, уже подходя к корпусу, что переехал и что М. Колесников и О. Пицкус могут встретить его не особенно ласково.

У противоположного корпуса впервые за все время встретил Зинаиду. Она ласково ему улыбнулась и спросила, что он, не переехал разве?

Он поспешил домой и вспомнил, что П. Лясных просил его прийти скорее. Он увидел большую светлую комнату, мешали только несколько березы клуба, и он подумал, что надо бы посоветовать срубить сучья.

В комнате сидел встревоженный актер. Он сразу спросил:

— Что иностранцы, об К. Л. Старкове не справлялись?

Голос его показался Вавилову странным, и он подумал: как это он не обращал на актера внимания, насколько же он захудалый и седой какой-то линяющей сединой. Ему стало жалко его. Вошел П. Лясных и сказал, что вода давно кипит.

— Поскольку постольку ты хозяин, то вот тебе полотенце, я уже напустил воду.

Вавилов услышал шипение воды. Актер смотрел испуганно в пол. Вавилов потянулся к воде, к ванной. Она была светла, широка и лучше, пожалуй, комнаты. Вавилов огляделся с удивлением и сказал:

— Как в музее, право.

Он пощупал воду ногой и спросил П. Лясных:

— Садиться, что ли?

Тот, как и во всех делах, касающихся воды, сказал покровительственно и оживленно:

— Садись.

Вавилов стоял с полотенцем в руках и сказал:

— Стыдно сказать, но в Воспитательном доме мамка меня, что ли, топила, но у меня страх всю жизнь перед водой, ты помнишь, как я на стену от того страха полез?

Актер показался в дверях, он ничего не видел и сказал:

— Лезьте, что вы стоите, а я пока вам скажу и должен исполнить завет Неизвестного Солдата.

— То есть, собственно, что же это за Неизвестный Солдат? — спросил Вавилов, боязливо опуская в ванну одну ногу.

Он вдруг быстро сел, так что на актера брызнуло, и сказал:

— Прямо должен сознаться, отлично, оказывается, черт возьми! — Он поворачивался с боку на бок, намыливая голову: — Так вот, что ж такое Неизвестный Солдат, вот мне все твердите, а я так занят, что некогда было и подумать, ну-с?

Актер сказал:

— Вот вы руководите культурно-просветительной деятельностью сорокатысячного города, первый раз лезете в ванну и не знаете, что такое Неизвестный Солдат.

Вавилов мыл голову:

— Стыдно сознаться, но с превращением церкви в клуб и прочее я уже недели две не просматривал центральных газет: опять наши что-нибудь выдумали?

Он сказал, потягиваясь:

— Ей-богу, хорошо! Вы вот мне скажите, что по совести ванна у рабочего и теплая и горячая вода утром и вечером!..

Актер сказал:

— Я вам говорю: приехали за мной. Они гонятся за мной, и его высокопревосходительство Пьер-Жозеф Дону приказал им.

Вавилов сказал:

— Войдите в нашу комнату и обратите внимание, сколько света у попа было, а я сейчас оденусь и выйду, и я вас прошу сегодня же рассказать, в чем дело, и про вашего Неизвестного Солдата тоже.