Льдины похожи на перья. Надо бы послать за Е. Бурундуком, так как нет свидетелей ранения Мустафы, а тот, узнав, что Агафья по-прежнему одна, отказался от первых своих показаний и сказал, что был выпивши и, должно быть, сам напоролся на вилы, вот почему так поспешно и сделал и повторил ее портрет Е. Чаев.

Баня покрыта снегом. Она опустила тяжелую сахарницу так, что сахарница раскололась, и сказала:

— Подбери сахар.

И когда он наклонился, она ударила его ботинком в лицо. Он встал, щека у него горела. Он сказал:

— Извиняюсь.

И стало для нее несомненным, что она должна с ним сойтись.

Агафья говорила со стены. Она знала, что ее слушают. Она заплакала.

— Вставай, Агафьюшка, пойдем! — сказала Домника Григорьевна.

— Заботилась о вас, и не подняться мне, Домника Григорьевна, с белой снежной лавочки, как не увидать нам Никиту Новгродцева. Не встать мне, Домника Григорьевна, на резвые ноженьки, на сапоги мои любимые, московские, на строченые каблучки и на гвоздики в каблучках златоустовские, нет у нас и Афанаса-Царевича. Не встать мне на бумажные мои чулки, не подойти мне к печке и не спросить, кто огню вздувателем и для каких путей приготовлена еда, — умер наш Хлобыстай-Нетокаевский… Не подойти мне к лампе и не спросить: кто керосину был зажигателем? И лампе, и печи, и керосину строго приказано молчать, Домника Григорьевна! Подойду я к старухам, которых я защищала и кормила у собора и на площади; старух моих клеветники обкормили пирогами, опоили квасом. И подруги не защищают меня; любовники их чаем опоили и кренделями окормили. И спрашивает меня из неизвестной могилы моя неизвестная мамонька: «Всех ли ты собрала, Агафья, на собрание, прежде чем православным и прежде чем деятелям библии отчаиваться?» И поднялась луна — волжское солнышко, и обращаюсь я к ней: «Я собрала всех на думу и согласилась пожертвовать всем. Я возвысилась, моя мамонька, я шла и не испугалась. Я, во имя бога и своего бедного и убогого тела, не побоялась, не побоялась ни жен законных, ни сестер, ни матерей. Ты скажи мне, братец, волжское солнышко, про чужую сторонушку, так ли там трусят, и так ли там смелы Агафьюшки, и такая ли у них дума — вековая болезнь о боге? Не вместе ли вы, православные, которые теперь от меня отступают, не вместе ли приходили в поздний вечер на всенощную в собор, не вместе ли по иконам ставили свечи, и не вместе ли поднимали трудные работы, и не поднял бы работы Никита Новгродцев? И вспоминаете ли и будете ли вспоминать, плотовщики, как мы ничего не побоялись и ничего не устрашились во имя бога? У веселых гуляний, березы, меня охватите. Кололи меня, мамонька, когда я выгоняла коров и когда тихо зажигала ночь. Тополь, под которым я купалась, споет мне: «Не ходить тебе больше, Агафьюшка, поймала тебя на чужой стороне сила звериная, выдержка у тебя не лошадиная и скачки у тебя не серого зайца, не поворачиваться тебе, как горностаю, не верим мы тебе, на лавках надо сидеть смирно и в окна не подглядывать, когда мимо идут, — приготовлены тебе высокие кресты и дубовые гробы в тесных могилах…»

Стоит недвижно пароход «Полярное сияние». Агафью охватил трепет. Народ сбегался. Ее спустили под руки. Многие старухи плакали. Она билась. И. П. Лопта вышел из своей каморки и поклонился ей смирно.

Вавилов был огорчен своим поражением и тем, что он так боится крови. Он ходил из угла в угол и повторял раздраженно: «Рыжий». Тощее зеркальце отражало его искаженное лицо.

Он удивлялся силе М. Колесникова, и была мысль, что теперь, после поражения, ему лучше всего уехать, «четверо думающих» будут на нем отыгрываться.

Он видел, как шел и прокладывал себе дорогу огромный и розовый Колесников и как валились кремлевцы.

Он открыл дверь, он думал, что пришли уже «четверо думающих», и он не мог выработать плана защиты, он мог только содрогаться от крови и от своей мысли и оттого, что он должен написать все своему будущему заместителю. Ему странно не хотелось отдавать свою работу, к тому же он знал, что его заместитель не станет читать его записки.

Баба в платке вошла к нему. Она раскутала платок и сказала:

— Закрой дверь. Подумают — пришла хахалица, а мне и так трудно было к тебе прийти.

П. Ходиев снял платок. Он сказал:

— Видишь ли, я, как бывший кавалерист, должен сознаться, что поступил неправильно. Но моя жизненка вообще не удалась. Не сразу на ту тропу свернул, как-то подумал, что и отдохнуть можно, а тут баба, а там и пристрастился, что ли, я, как к меду, к бабам, и пошло, и всю жизнь поковеркало, да и вот теперь пришел конец мне.

— Но ведь ты его не убил?

— А это неважно, я тебе говорю, что конец. И я рад, что ты никого не любишь. В наше время беда как вредно, совершенно вредно любить, — сказал он убежденно и сам улыбнулся унылости своих слов. Он был очень белобрыс, и кофта шла к нему, только странные молодые усы.

— С Колесниковым отвадились, — сказал он. — Пойдем к нему быстро.

Они шли по дороге, и М. Колесников все еще лежал, и вокруг суетился один Пицкус. П. Ходиев пошел и взял щипцы и сказал:

— Нажми-ка на руку.

С. П. Мезенцев сказал, что позовет милицию, тот погрозил ему кулаком. Рука Колесникова была разжата. Он лежал. Он нашел пятак, да еще подточенный и склеенный для игры в орлянку на месте боя. П. Ходиев завязанный вышел на улицу. Вавилов боялся этих людей, как силачей, — а они, оказывается, просто жулики.

П. Ходиев, должно быть, понимая его мысли, сказал, что это часто бывает, что люди, пока не разодрались, то себе, для смелости, пятаки берут, вот жалко, что он не захватил в свидетели кремлевцев, было бы лучше, и разбили бы на следующее воскресенье наверняка.

— Все это так вредно, бросьте, зачем и кому нужны эти драки? Это глупо и, вдобавок, бесчеловечно, — сказал Вавилов и сам понял, что сказал нравоучительно, что так можно писать в книжках, а в таком деле так не говорят.

П. Ходиев улыбнулся и понял его. Он сказал:

— Смешно и мне, а приходится вот женино платье надевать, но от драки мне теперь где отойти, теперь я пойду. У нас в Кремле болтают, что воспитывался ты в Воспитательном доме, но будто сын генерала, и с крестиком бриллиантовым на шее туда попал, и будто Лопта тебя таким видал, но мне все равно, и Ленин был дворянин, дело не в этом, а в том, что ты стал важен и опасен для Кремля, и кто знает… если бы знали, что ты идешь или иду я к тебе, не поручили ли бы мне тебя хлопнуть, или, если ты на стенке был, то невзначай будто бы забежал к зрителям, потеснили нас, и стукнули тебя, вот ты бы церковь-то Успенья не отнимал.

— Рабочие отнимают.

— Сам знаю.

Он был огорчен, он ушел.

Вавилов пришел к архитектору, тот открыл ему дверь, пьяный, и сказал:

— Занят, извините, рандеву или как там, но, в общем, жена моя, если интересуетесь, так она на время побыть уехала к тетке в Ярославль или в Нижний.

Он горел от восторга и был небрежен. Вавилов подумал: хвастается и придирается к возможности намекнуть на недобросовестное его, Вавилова, поведение. Он был отчасти даже доволен, что Груша уехала.

Она приходила к нему, думая, что делает ему добро, а он ей? Это непонимание или, вернее, неподыскание смелости и слов раздражало их, и он говорил с ней грубо, то есть так, как многие.

Архитектор не хвастался: к нему пришла Зинаида. Как это случилось? Отдаленным поводом, если к этому можно подыскать поводы, было лестно, что такой красивый человек, с изящной бородой, им восхищаются многие на строительстве, он читает книги. И затем она была молода. Ее растрогал М. Колесников, она видела, как его везли в больницу с окровавленным лицом на извозчике и голова у него болталась.

«Пять-петров» тоже по первому снегу торопились строить и рубить дом, дешевле было подвозить по снегу лес. Она поговорила с Колываном. Он ее возвращаться не упрашивал, но усиленно рассказывал, что и как они строят и как будут женить младшего из «пяти-петров», какая ему заказана из какого материала тройка, и какое пальто, и на каком меху, с каким воротником.