На фоне гор показались огни Мануфактур. Он увидал лесные склады, цистерны, было тихо, и медленно из-за цистерны вылез дракон о семи головах. Измаил не удивился ему, он ждал его, и он знал, как надо поговорить с драконом.

Дракон шел, пощипывая траву, он ступал неслышно, как верблюд по песку. Шерсть на нем была серая, казавшаяся дымчатой, так чтобы сливаться с туманом, головы его имели хитрое и веселое выражение, когда он подошел ближе. Он раздвигал кустарники, ростом он оказался меньше, чем вначале думал Измаил: выше коня раза в три-четыре. Стал падать снег, дракон мотал головами, отрясая снег и щурясь, он обошел и сел на пригорочке, подогнув пять голов под крылья, покрытые мягкими перьями, он был весь мягкий, и только клыки упирались в нос и язык путался среди них Он задремал и, поворачивая головы из стороны в сторону, совершенно намеренно не обращал внимания на Измаила. Измаил закричал:

— Кто же это тот, совершивший все семь смертных грехов, так что ты, Магнат-Хай, веселый дракон, решился вылезти? Хай его, хай, дракон, Магнат!

— Мне, собственно, Измаил, неоткуда было вылазить, я давно хожу. Я начал ходить еще с империалистической войны, и всё продолжаю сейчас, и доложу тебе, что после того, как люди уничтожили последних моих богов, данных им, я понял, что совершил ошибку, дав им богов.

— Так я тебе и поверил, ты слишком весел для того, чтобы говорить правду.

— Ну, честное слово, давно. Да вот возьмем, скажем, сегодняшний случай: ты предал родину, отказавшись от нее и от женщин ее, ты предал сына, отдав его подарок.

— Но сын же обещал украсть моего коня.

— Обещал, но не украл. Дальше, ты изменил ради девки, которая из любопытства променяла задачи своего класса на проституцию. Ты плюнул на свою саблю, подаренную тебе многими полками, которыми ты имел честь командовать.

— А если я никем не командовал?

— Тоже лежит на твоей совести. Одним словом, дорогой мой, я сплю.

Сон, что ли? Он слышит голос:

— Роща, позади залива, там у меня в песке нора, и мне ее рыть довольно долго до рассвета. И, кроме того, ты должен был сказать слово над последним из умерших аристократов и буржуев Мануфактур, ты прозевал. Ты воин, ты бегаешь за портретами девок и продаешь своего коня, не зная сам, что делаешь! Их!

— Нет, это ты мне подсунул духа, и я убежал от вас, и таким образом, вы вылезли мстить мне. Девка — это некий подосланный вами дух.

Дракон Магнат-Хай высунул все семь голов и закурил каждой по папироске. Все головы блаженно закрыли глаза. Курили они отличный табак. Измаил пошарил в карманах, табака не было, он выронил его, когда неловко слезал с коня.

— Уходи! — воскликнул Измаил. — Стыдно с тобой спорить.

— Зачем же? — ответил дракон. — Мне этот мир понравился. Я люблю пиво, воблу и сосиски с капустой, люблю кино с идеологическими картинами, люблю цирк… Художественный театр… ревю…

Падал снег.

Измаил взмахнул саблей и понесся сквозь снег на дракона. Дракон был готов к сражению, но снег помогал Измаилу, он удачно орудовал саблей. Дракон сначала хохотал и пробовал уговорить Измаила, но затем вырвал дерево и стал размахивать. Чем он больше махал, тем ему становилось трудней, так как со снегом вместе он поднимал и пыль.

Измаил отрубил ему голову, другую…

Дракону мало выгоды быть такому широкоплечему, и он влез в речку. В заводь одна за другой падали головы. Заводь кипела. Измаил кричал:

— В твою голову набьются раки, и мы ее вытащим, когда она уже разложится!

Он прыгал, и конь его прыгал выше деревьев, и ему было легко.

Наконец дракон вздохнул и сказал:

— Я извиняюсь перед вами, Измаил. Конечно, шутки мои были неуместны И вы вправе обладать дерзостью большей, чем напостовцы. Ты не можешь бороться за революцию, но предупреждаю тебя, что при самом благоприятном случае я вылезу. Что же касается срубленных голов, то это даже удобно, меньше табака потребуется, а то сам знаешь, какой табак сейчас отвратительный вырабатывают, не додерживают, с пылью. Всего вам доброго, и еще раз извините за беспокойство.

Он нырнул, посыпался песок, он зарывался в землю, там он не мог зарыться — торфяное болото.

Затянуло льдом заводь. Лед поколебался последний раз. Дракон вздохнул, засыпая, и чему-то весело, во сне, рассмеялся!

— Я желал уничтожить телесную силу Клавдии, а затем захватить Агафью. Она открыла бы мне, в чем сила Кремля, как спасти моего сына, — услышал сам себя Измаил.

— Варварство, варварство! — кричал Вавилов, но все-таки пошел на первую стенку.

Он пошел один и отлично поступил, так как когда шел, то услышал разговор, что нашли труп Афанаса-Царевича, последнего владельца Мануфактур. Его хоронила сама Агафья и вырыла ему яму. Он повесился на осине.

Вавилов понял, что ему не с пути вешаться и что едва ли он теперь пойдет к березе. Образ блаженного преследовал его. Он вспомнил, что может еще покончить с собой револьвером, возвращенным ему О. Пинкусом.

Утро было морозное, и не хотелось думать о смерти. Кора соскабливалась с трудом… Общее собрание удалось, и рабочие голосовали за передачу храма Успенья под клуб. Церковники, говорят, собирали какие-то подписи.

Все это он услышал на лугу, перед заводью, затянутой молодым льдом. Там показывали медведей и шел разговор, что произойдет стенка. Опасались, что придет милиция и что П. Ходиев, которого хотели подготовить кремлевцы, не придет.

Ходил по заводи кругом М. Колесников, хвастался, что вот он приехал возобновить стенку, а никто не хочет.

Вавилов смотрел на все это с холма.

Собрались все парни, которые были у него в спортивном кружке. Он-то думал, что народу соберется мало! Странное волнение владело им. Он боялся того, что знал по войне, — он боялся и трепетал крови.

При виде крови и первого удара у него болезненно защемило сердце, и он ослабел. Он чувствовал, что не мог ничего сделать, и даже то, что общее собрание рабочих, где он осмелился выступить и сказал бессвязно несколько слов, приводя какие-то никчемные доводы, — все это повело к тому, что он все-таки не преодолел себя.

Когда вышли плотовщики, и он увидел высокую фигуру Л. Селестенникова, и плотовщики пошли, и пошел П. Ходиев и Н. Новгродцев, он узнавал их по возгласам мальчишек, и мальчишки не так, как прежде, начинали драки, а народ сразу озверел, и все кричали. Тряслись по холоду! И у Вавилова не было сил воскликнуть о варварстве даже и тогда, когда П. Ходиев поразил великана М. Колесникова, и тот упал, и кровью его окрасился истоптанный снег, и извозчик С. Гулич вез его в больницу, и за ним устремился архитектор, к которому Вавилов не подходил, и архитектор побежал в больницу и обмывал и всячески ухаживал за Колесниковым и «трое думающих» были смущены и задумчивы, все это не поразило Вавилова.

М. Колесников лежал, стиснув зубы и со сжатыми кулаками все еще в приемном покое, и надо было его отвезти, но С. Гулич уже распряг коня, и видно было, что им не хочется переносить его гнев на себя, и они опасались его.

Хоронили Афанаса-Царевича тайком от И. П. Лопты, ему сильно не здоровилось. Он бормотал что-то и о том, что он сам его похоронил, и не хотел верить тому, что говорили при нем. Агафья сама обмыла и сама убрала в гроб Афанаса-Царевича. И. П. Мургабова плакала сухими глазами, она готовилась к смерти, которую, как ей сказали, несет актер. Л. Селестенников грубым и сухим своим голосом пытался ее утешить, пытливо всматриваясь в нее.

В Кремле уже знали об общем постановлении рабочих по поводу храма Успенья. Все понимали, что какие-либо меры бессильны.

Гурий чистил конюшню, пришел Е. Чаев, одетый в теплую одежду Гурия. Е. Чаев сообщил, что плотовщики объединены, и теперь есть от них некоторая защита и благословение церкви, и что если они пойдут подраться за святой Кремль с Мануфактурами, то это только соединит их на деле веры.

Гурий молчал и ковырял вилами навоз. Он понимал, что косвенно Е. Чаев пришел за советами. Он слегка растерян захватом храма Успенья, хотя печатанье библии уже идет к тридцати листам. Скоро установят две смены наборщиков, которые не успевают спускать [набор] в машины. Неплохи, если и мнихи-наборщики подерутся, ненависть к Мануфактурам должно быть подогреваема.