Он был здорово пьян. Т. Селестенников следил за ним внимательно.

— Нашими женщинами, мы за ними следим, питаются рабочие, ибо их женщины слабы, и нам надо терпеть от наших женщин и ради них всевозможные унижения. Мы и терпим. Мы их пустили вместо Клавдий по сорок пять рублей, а тут и честь, и бесплатно.

Т. Селестенников смотрел на него с омерзением. Он сказал жене его Груше:

— Вы тоже с нами пойдете прогуляться?

А. Е. Колпинский спал или притворялся спящим, он крикнул ему вслед:

— Но я восхищаюсь, я, не забудьте, восхищаюсь героической смертью собаки.

Груша сказала, надевая шубку:

— Это было бы страшно, если б была правда, но Валетка сдох от старости.

Т. Селестенников, выйдя на улицу, сказал:

— Ну, а мне направо, прощайте.

И сказал Вавилову:

— Я рад, что вас встретил тут, видите ли, инженеры будут, так вы обязательно должны видеть их и все осмотреть вместе с ними.

Вавилов вспомнил, что он боится машин, треска их и воя, и сук ему надо очищать тот, который связан для него с машинами. Селестенников распрощался. Груша сразу сказала, что холодно и что жаль, что у них нет отдельной комнаты, где бы они могли встречаться.

Вавилов привел ее в клуб, сонный сторож не удивился почему-то, а даже заулыбался. Вавилов провел ее в комнату, где спортсмены собирались столь неудачно и инструктора даже не могли найти, а учил их красноармеец, тот, который учил на стрельбище.

Он понял, что привел с злорадством именно в ту комнату, близ которой возвышалась дамба. Она начала твердить, что не надо делать больно, и почему, и кто ей последний причинил боль, но Вавилов не понимал. Она подчинялась и легла на скамейку. Она соскальзывала и просила все:

— Вы осторожней, осторожней, муж боится детей.

Все это было чрезвычайно омерзительно в конце концов. Вавилов проводил ее, и сторож, запирая дверь, сказал:

— На чаек бы от вас.

Вавилов со стыдом дал ему полтинник. Она стояла, готовая на все. Черт знает, какая мерзость! Зачем?

Он встретил Клавдию. Она пила воду и наблюдала с любопытством, что из того получится. Она шутила, что все было ошибкой и что она напрасно ходила в Кремль и напрасно думала найти что-то особенное. Она ко всему миру приглядывалась чрезвычайно внимательно, как будто ей надо еще жить какую-то особенную, кроме этой, жизнь. Она расспрашивала обо всем подробно и подробно все помнила.

Она сказала, что девка испытана ею и, действительно, может быть, святая, очень чудно. Вавилов спросил: ходит ли она в церковь. Она сказали пренебрежительно, что черт с ними, с церквами, ей надо жизнь, но какую жизнь — она и сама не знала. Он видел, что ей надоело смертельно ходить и пить воду, но она ходит, потому что слово дала.

И. П. Лопта был огорчен тем обстоятельством, что увидал, как пришел из деревень Афанас-Царевич с кружкой, а дело происходило в соборе. Агафья смотрела, как блаженный сдавал кружку, она подошла к нему, он мешал ей в чем-то, и пятаки считать было трудно; она сказала, что надо было не медных денег, а серебряных, дурак. Он надоел ей зловонным дыханием своим и стремлением наклониться поближе. Разве он виноват? Нет, он не виноват.

И вправе И. П. Лопта огорчаться. Афанас-Царевич исхудал, он огорчен, он с трудом осиливал свою мысль о подвиге, и едва только ее понял, он ушел, потеряв все свое восхищение миром, и наблюдать это было тяжело. О его подвиге и о том, как он ходил босой и оборванный под осенними дождями и слякотью по лесам и оврагам, не разбирая дороги, — говорили все деревни. И знала ли такие разговоры Агафья? Знала.

Второе то, что как будто не волновало его и что он старался забыть, — но утром к его постели села его жена Домника Григорьевна, и он категорически отказался разделять с ней ложе, она и присела-то не для того, но он опасался ее требований давно, и он опасался потому, что тело его само больше требовало, чем ее тело, и он рад был придраться. Она так и не провела того разговора, который хотела, он же накричал на нее, что жертвует всем ради Библии и Бога, и еще совершит большие жертвы, но пусть она не пристает к нему!

И. П. Лопта давно уже привык, — когда его охватывала злость — уходил рыбачить. Поплавок плавает, куда ему далеко уплыть. Рыбка его спрашивает: куда ты плывешь, поплавок? Он вспомнил песенку Афанаса-Царевича: «Что ты плетешь? Веревочку».

Роща одним концом уходила в горы, а другим упиралась в конец луга, посреди нее было озеро, покрытое камышами, с маленьким островком. Одним концом оно упиралось в заводь, где некогда была мельница, принадлежавшая отцу П. Ходиева, она давно разрушена и сожжена фабричными во время голода.

Остался один омут. Заводь как бы замыкала рабочий поселок, были тут следы лав, но их всегда размывало, и люди искали броду. В рощу ходило всегда много народу гулять, и от дамбы выезжали лодки, и перевозчики на этом зарабатывали, перевозя барышень, а кавалеры шли пешком вброд.

В роще постоянно валялись бутылки. Теперь, из-за холодной воды и темного, пасмурного неба с постоянными дождями, надо было думать, что рабочие не распугают рыбу и можно было поудить, река Ужга была рыболовна, много было в ней плотвы. Он старался утешить себя: теперь отдохнет, так как все хозяйство в доме забрал Е. Чаев, и не надо ему заботиться. Не надо! Надо бы, пора бы тебе заботиться, И. П. Лопта, о будущей жизни, и он старался сидением за рыбкой как-то соединить свои мысли.

Часто сюда приходил Л. Ложечников, в одни годы он был судьей, но затем отошел от дел и опять появился на противоположном берегу. По холодному воздуху легче говорить, они иногда обменивались словами, и тот всегда сидел, довольный жизнью и своими поступками, а И. П. Лопта, сколько бы ни помнил себя, все на что-то негодовал, он рассчитывал, что и после суда, а не на суде, увидишь мерзости человеческие, Л. Ложечников придет хмурый, но он пришел восторженный.

И. П. Лопта сидел молча всегда, а затем начинал подсмеиваться. Л. Ложечников раздражал его. Он спросил:

— Знакомец, через свое общество получил бамбуковое удилище, — дали за то, что церковь поручили безбожникам отнять?

— Выдали, как же, они добрые, — ласково улыбаясь одним глазом, а другим хитря, сказал Л. Ложечников. Они давно знали истинные имена друг друга, но притворялись, что не знают.

— Помнишь, знакомец, лет пятнадцать назад, сидели мы здесь и проходил мимо епископ, вечная ему память, и благословил нас, и рыба не шла, а он благословил, и рыба пошла. А вот с того времени и рыба-то не клюет, разве что поймаешь две-три за весь улов.

— Да, наловили тогда много.

— Вот видишь.

— Сознаюсь, что много наловили. Скрывался у меня тогда ссыльный один, и не было чего нам есть, я пошел, половлю, думаю, рыбки, авось ушицей угощу. Наловил, накормил ссыльного, а он теперь председатель в одном из центров союза безбожников и весьма активно мощи уничтожал. Он набрался сил и побежал дальше. Выходит, что святитель о безбожнике заботился.

— Святитель все живущее способен благословить, а вот ты не благословишь, ты ведь, кажись, и добрый, а не благословишь.

— Не благословлю, знакомец. Ты меня судом думал поймать, я там видел, что и в суде человек свое право защищает, тоже в восторг пришел.

И. П. Лопта пришел в ярость. По лугу, — он сидел на пригорочке, — ему было видно, как выехал Измаил, он привстал на стременах, рыская смерти. Он оглядывался. Ярость, которой он мучился и от которой, думал, освободился, вновь овладела им. И. П. Лопта посмотрел: сверху, среди сосен, шел, размахивая веревкой, высоко по гребню холма, Афанас-Царевич. И. П. Лопта понял, почему рыскает по лугу азиатец, искавший смертей, он бросил удилище и воскликнул:

— Больше я с тобой, Ложечников, судья неправедный, рыбачить не буду.

Тот посмотрел на него с восхищением и ответил:

— Старый, а крепкий какой, как вскочил! Мне бы так, право слово, не вскочить. Сильно сдали мы на войнах, Иван Петрович.