— Иди по деревням и проси на Библию. Понял — на Библию! Полную кружку!

И. П. Мургабова сказала, что не будут же большевики убирать сумасшедшего, хотя бы ему и принадлежали все Мануфактуры. Агафья ответила, что неизвестно, вдруг скажут, зачем вы его держите сейчас; ткачихи, наполненные завистью к людям, готовы на все. И. П. Мургабова сама же старается не ходить на собрания, и тому есть какая-нибудь причина, она даже отклоняется от бога во имя спасения своего тела, мы на тело не должны обращать внимания и должны поступать с ним жестоко.

Торопливо вкатилась в Собор А. Щеглиха, которая сразу же предложила пойти Агафье на Мануфактуры и пленить актера с тем, чтобы он не болтал глупостей, он трепло. Агафья не понимала ее, да и все не понимали, а слушали ее внимательно. А. Щеглиха сказала, что не может стоять и пока продавать свечи, она так расстроена, она думала, приезжает отдохнуть, а теперь что же такое? Господи, церковь не дает ей покоя.

Гурий утешил ее и сказал ей задумчиво, что все мы грешны, но Господь присутствует с нами и прощает нас, надо ему покоряться. А. Щеглиха сказала, что актер будет болтать о Неизвестном Солдате, а все даже не знали, кто это. Она смотрела на них изумленно: они, действительно, не знают о Неизвестном Солдате, и Гурий добавил, что все мы неизвестные солдаты господа бога. А. Щеглиха возмутилась этому разговору чрезвычайно, со всем тем она ждала еще решения.

Все вернулись к вопросу о печатании Библии, все были рады заняться своим довольством и тем, в чем они находили довольство собой и миром: давно уже должна была прийти комиссия для обследования типографии, и уже напечатано двадцать пять листов, добрая четверть Библии, а комиссия все не идет, и вообще неизвестно, когда она будет, и Мануфактурам не до Кремля, они заняты устройством ткачих; все стали рассказывать с презрением о том, как ткачихи въезжали в новые дома, уже передавалось, что произошла огромная драка, были чуть не убитые, и сама Зинаида Колесникова оказалась раненой. Где там комиссии принимать типографию!

Агафья похвалила Е. Чаева и, стоя за ящиком со свечами, сказала, что не лучше ли будет, поскольку он секретарь, то и передать ему казначейские обязанности, он ходил опрятный и пришел с бумажкой, которая подтверждала лишний раз, что Мануфактуры понятия не имеют о работе, производимой церковниками, они отсрочили производство ремонта на небольшой срок, да и действительно, где теперь взять материалы, надо их запасать в течение зимы. Собор еще не садится и великолепно просуществует до зимы, к тому же за зиму, действительно, он, как специалист и будучи теперь связан с артелью, которую организовал Лука Селестенников, он лучше сможет собрать материалы. А. Щеглиха стояла растерянная, пришли ее прислужницы спрашивать что-то по хозяйству.

Шурка Масленникова говорила и посматривала на Е. Чаева, он ходил стройный и красивый. А. Щеглиха ее ущипнула, Агафья это видела, она чувствовала презрение к Еваресту и понимала, что его красота может и прорваться чувственностью, ей хотелось узнать, в чем дело, она подошла ближе к А Щеглихе, и та сразу обрадовалась возможности сводничать и возможности того, что Агафью можно будет уговорить пойти в Мануфактуры, и она сказала, что надо бы следить за парнем, он сегодня девку щипнул, и Агафье это стало неприятно, и А. Щеглиха заметила это и сказала: «Не подумайте, девка у меня не хуже вас, девственница».

Та стояла с подозрительно синими глазами и подозрительно и сладострастно раскачивалась. Агафья ушла, удовлетворенная тем, что она так поглощена богом, что не способна ревновать, и следовательно, как она и предполагала, она ничего не чувствует к Е. Чаеву и держать его на расстоянии будет способна долго.

Несколько плотовщиков вселились в дом, надолго. Домника Григорьевна ставила им чай и ухаживала за ними, постоянно пропадал среди них сухой и резкий Лука Селестенников, и сухой голос его часто разносился по дому. Агафья старалась обо всех думать хорошо, и даже Гурий иногда своей осторожностью и манерой тереть слова возбуждал в ней любовь, но Лука Селестенников, и, особенно, его голос, удивительно раздражал ее.

Она вышла на стену; по реке плыли перья, она выходила каждый вечер, и на закате река приносила перья, они были разных цветов каждый день и иногда очень красивы. Агафья улыбнулась, прошла по стене до Девичьей башни и обратно до церкви Алексеевской и вернулась, среди бойниц трава уже засохла, она вернулась с засохшей травинкой, и все еще раздавался голос Луки Селестенникова, и главное, — никак и никогда не скажет, чего же он желает на земле и во что верует. Верует ли он в Бога? Едва ли.

С. П. Мезенцев был сластена, когда он, охваченный страхом, полез в камыши от сумасшедшего Измаила Буаразова, он, однако, имел смелость подумать, что конфеты и мед — сахару не было в стране — могут намокнуть, он их поднял высоко в руке. Он влез на островок, но по перешейку уже, по гати, раздался шлепающий топот, и он вынужден был, прыгая по кочкам, слезть с холмика, с которого он увидал теплые Мануфактуры, он сел на пенек, все погрузилось в тишину, и раздался голос Измаила.

С. П. Мезенцева пригревало, но он стучал зубами со страху. Он стал есть конфеты, банка меда отягощала его карман, он ее поставил на пень рядом с собой. Он съел одну конфету, и ему показалось тяжелей, он думал, что сможет с ним разговаривать, но он явно боялся. К липовому меду и конфетам устремились шмели, они жужжали, и вначале это было приятно, но затем быстро надоело, и к тому же Измаил вел совершенно непотребные разговоры. Измаил сказал:

— Я слышу, как он сопит. Я выеду и зарублю его, если бы я не боялся потопить в болоте моего коня.

— Надо поступать по закону.

— Это ли не закон — уничтожать ослепителей моего отца и полуубийц моего сына? Я не знаю, счастье отвернулось от Мануфактур. Может быть, это произошло оттого, что в день приезда… А есть такое поверие, что если в день приезда на новое место произойдет гроза и тогда надо поймать такую молнию, которая бы пересекала все небо, и сказать про счастье: «Вселись в меня». Меня настолько удивило здесь, что Кремль, я стоял и смотрел на Кремль и сказал, перепутав: «Вселись в Кремля». Ах, окаянные. — Он поймал овода, и милиционер сказал, что они даже пытаются сбирать сок с болотных цветов, потому что все кончилось, осень.

Измаил продолжал:

— Я должен поступать по закону своей сабли, милиционер.

Милиционер слез с коня, опутал его по островку. С. П. Мезенцев, пригретый на пне, дремал.

Измаил боялся ходить по кочкам, попробовал, но не осмелился:

— Он проворнее меня, убежит!

— Несомненно, — подтвердил милиционер.

Кочки зыбились. Камыши под водой были как вода. Милиционер, чтобы оттянуть Измаила на другое, сказал:

— Отличный конь, тысячу небось стоит.

— Он человек, а людей теперь запрещено продавать.

Милиционер устал и задремал на солнце, потому-то он и сказал, зевая:

— Известно, кто же продает людей?

— Сам я родился в Туркменистане, на границе Персии, и когда в Персии запруживают реку, чтобы нам мало попало воды.

— Мельников, что ли, там много?

— Дабы перевести воду на свои поля, — иногда жадность овладевает ими, или в горах мало воды, нам грозила опасность остаться совсем без воды и также без хлопка, мы оседлали коней, я был впереди, и побежали в набег, чтобы, так сказать, винтовками указать им смысл, я был еще не просвещен революцией и не уважал международные договоры. У меня был отличный конь. Мы по очереди пасли наше стадо, и я видал, как одна паршивая жеребица ожеребилась и жеребенок перепрыгнул через стадо, и так прыжок через мать он повторил несколько раз.

— Прыткий, — сказал милиционер.

— Я понял, что жеребенок не простой, и поменял на своего коня, сказав, что это в память моего первого набега, — и владелец паршивой кобылы согласился, удивленный достаточно. Жеребенок вырос и совершил много со мной революционных подвигов, он был со мной на империалистической войне, — и однажды в Карпатах я его потерял, в горах.