Вавилову горится. Тело его смеркалось. Сердце его деревенело. Зачем ему нужно было обижать и без того обиженного судьбою архитектора? Он шел берегом Ужги, там, где она огибала Мануфактуры. Лодка обогнала его, он узнал плеск весел П. Лясных: тот всегда гребет сильным лоскутствующим звуком. П. Лясных подтянул лодку. «Куда тебя прикутить?» — лениво спросил он. «К дамбе», — ответил Вавилов.

У Гурия от долгого сидения за столом над корректурами затекли ноги, к тому же и свет в каморке тусклый. Гурий счел приличным отказаться от комнаты, которую он занимал, он переселился в каморку, рядом с кухней. В каморку постоянно несло чад, споры и разговоры о дороговизне, торг с мужиками, укоры их Христом и делом церкви. Здесь посетил Гурия священник Преображенский, приятель по академии. Разговор с ним был краток. Он несомненно был послан высокопреосвященным. Он начал:

— Итак, ты, Гурий, в каморке, на родине, почти схимник.

— Я несчастный, — прервал его Гурий.

Священник Преображенский замолчал, затем сказал, что Гурий заметно осунулся, процитировал Ф. Достоевского, просмотрел одиннадцать листов напечатанной Библии — зависть отразилась на его лице, — тем увещательный разговор и кончился.

Гурий высунулся в окошечко. На крыльце Е. Чаев показывал Мустафе облик Агафьи, написанный им по бересте нежными лаками. Он говорил Мустафе, что не смог прямо смотреть в лицо Агафьи и писал ее по отражению в Ужге, и оттого лицо ее окружено козявками и рыбками, плававшими в воде. Мустафа просил у него бересту. Е. Чаев хотел за нее… Гурий не смог разобрать его слов. Мустафа торопился — Е. Бурундук постоянно ловил его, Е. Чаев потешался над ними обоими.

Е. Чаев жал мозг Гурию, Е. Чаев собирал верующих успешно, но успехи его не утешали Гурия, И. П. Лопта безропотно подчинялся Еваресту, подписывая все бумаги, предлагаемые им, и много часов подряд толковал вместе с Лукой Селестенниковым Апокалипсис, ключ к толкованию коего все тот же Чаев и нашел. И не только И. П. Лопта, — профессор смирился и отправил письмо к Вавилову с просьбой вернуть доклад о переделке Кремля в музей! Отправив письмо, профессор тщетно ждал прихода Луки Селестенникова, тот по-прежнему бежал от него, и по-прежнему квартира его неизвестна. Мустафе надоело клянчить, он покинул крыльцо. Истома от света, скользящего по окну, легла на тело Гурия. Падение, которое он претерпевал, уже виделось отрадой, уже Кремль относился к нему снисходительно, как к Афанасу-Царевичу, есть и наслаждение в этом. Он пощупал свою бороду, она отросла, он ее не мог подстригать, так как даже ножницы забрал Е. Чаев. Широкий и легкий, похожий на древесные стружки, смех донесся из кухни. Гурий затрепетал. Он сразу догадался, чей это смех. Теперь, когда еще и этот смех покорится ей, Агафье ли не перейти на Мануфактуры. Агафья выспрашивала:

— Денег от тебя мы взять возьмем, но какая тебе прибыль, у тебя в Мануфактурах есть церковь и кружка, ты и через ту церковь смогла принести. Безличный дар угоднее богу, сестра.

— А ты вынеси кружку, святая душа-богородица, вынеси на кухню, смирись и поклонись жертвователю! Я в кружку по червонцу буду опускать, а вечером прибежит ко мне Мустафа-красавец, украдет у отца коня и внесет мне пять червонцев и еще твой березовый портрет в придачу… рыбки, козявки, вишь, плавают по портрету…

— Побаловался иконописец, не должен был светский портрет снимать, я его предупреждала, прости уж, Клавдия…

— Васильевна, богородица, Васильевна!

— Клавдия Васильевна… Принесу я тебе сейчас кружку.

— Нафаршировали тебя смирением, девушка, неси. Не стыдно грешные деньги брать? Похотью от них несет на версту.

— Крест все смоет — и похоть и твои намеренья, Клавдия Васильевна, не для себя копим.

Агафья вернулась быстро. Гурий услышал шелест бумажек и смех Клавдии:

— Руки-то у тебя, богородица, жадные, руки бы надо иконописцу рисовать. Венички-то кто это тебе поднес, веничками-то тело чье стегаете, не Мустафа ли тебе поднес венички и не в бане ли ты его хочешь в христианство принять? Торопись, а то я его сегодня же окрещу и не выпущу, сестрица, застрянет у меня азиатец. Острастила ты Кремль, а я Мануфактуры отращу, и подхватит нас обеих такая сила, которой я в жизни не могла найти, и понесет и закружит. Кто же тебе веники нарвал, не Лука ли Селестенников, правдоискатель и убийца?

— Лука Селестенников — верный богу человек, а принес мне венички Афанас-Царевич, он все по лесам, вот и нарвал и насушил.

— Убийца Лука Селестенников, Агафья, а вы его в соборе держите?

— Зачем мне такие слова говорить, говори кому другому, с кем тебе надобно говорить.

— Правила-то жизненные ты как знаешь, богородица, по профессии моей глупо б мне не помогать сыщикам, а отсрочиваю всё!.. Лука Селестенников первый повел меня в баню, а в парной бане… дай-ка еще сюда кружечку, еще за внимание твое бумажку опущу… а в парной бане было три грядочки, три точеных брусовых лавочки…

— Твоя слабость, ты ей и мучайся, Клавдия Васильевна.

— И твоя тоже слабость, и тебе придется мучиться. Слушай! Было там три окошечка, было все бело-побелено для меня правдоискателем, на которого я тебе доношу и которого ты должна бояться.

— Я бога боюсь одного!

— Слушай! На первую грядочку положила я шубку, а правдоискатель в предбаннике ждет, на вторую белую шитую сорочку. На первую стопочку положила я тонкое полотняное полотенце, а на вторую березовую стопочку — свою дорогую свободушку. Просунулась его рука и добавила на первое окошечко мыло в зеленой бумажке и по бумажке белые цветочки, а на второе окошечко чистый гребешок для коротких волос и белила с румянами. А сам ждет! Поставила я на первую лавочку медный таз с ключевой водой, а на соседнюю лавочку мыло. И распустила я три разноцветных шелковых ленты, и повисла моя коса до сухожилий, и тогда сказал Лука Селестенников: «Нет в тебе истины, девка, прощай!» И ушел из предбанника.

— Врешь на Луку Семеныча, девка!

— Задела, барышня, ты думаешь, все люди так просто и ходят распахнутыми. Были глупы, девушка, истопники, — не упарилась я: были глупы, девушка, водоносники, — не умылась я, — а с волей все-таки рассталась… Я Библии твоей, девушка, покупать не стану, я книг не люблю, я на работу вашу зарюсь, на рвение. Я врагов вам хочу указать!

— Прости меня за возглас, сестрица, какой же Лука Селестенников убийца?

— А ты меня обрати в веру, я тебе расскажу подлинно, покаюсь, и назначишь ты меня своим представителем в Мануфактуры, и будет у тебя здесь иконописец, а у меня рыжий Вавилов. Откройся мне!..

— Живи, как жила, думай о боге, он тебя обратит.

— Ну, ты хоть мне Вавилова подари, благослови мне его.

— Если обратишь в доброту, бог тебя благословит.

— Подарила, отдала, носить тебе Вавилова тяжело, локай его, Клавдия! Сильно тебе хочется остругать по-православному Мануфактуры, Агафьюшка! Правильно, надо их брать, оттаивать, осчастливливать во имя Христа…, Дай-ка еще кружку!..

Разбойничьи плечи с синим полушалком на них спустились по крыльцу, прошли мимо яблонь, садом, к собору. На паперти в два ряда сидели слепцы. Слепцы, главным образом, были из солдат германской войны, спившихся и выгнанных из Союза инвалидов. Они разъезжали по базарам, по престольным праздникам и распевали религиозные песни про бога, в которого они не верили; им было и весело и страшно. Они прерывали песню для того, чтобы вставить в нее имена проходящих. Имя Клавдии они не вставили. Клавдия раскланялась с ними насмешливо. Она заглянула в собор. Собор переполнен.

[Товарищ] Старосило, покачиваясь, шел через площадь. Кончилось, — Кремль переименовали в волость, Кремль отдали за штат, название города присвоено Мануфактурами. Город Мануфактуры! Ломовики перевозят учреждения в город Мануфактуры. В городе Мануфактуры заседает горсовет, а тов[арищ] Старосило отправил сегодня архив, находящийся в клетушке против вика, в клетушку, где некогда помещался будочник. Он, тов[арищ] Старосило, побеждавший и диктовавший, теперь председатель волостного исполкома! Тов[арищ] Старосило запил.