Он задумчиво обернулся к возвышенности Рог-Наволог. Он хотел риторическое обращение свое закончить высоким жестом к горам. Над Туговой горой, похожей на два сосца, стлался легкий дым. В воздухе пахло гарью, уже несколько дней горели не то леса, не то болото на плато горы. Передавали, что в районе Мануфактур видели выгнанных лесным пожаром лосей и волков. Религиозно-православное общество и общество хоругвеносцев чрезвычайно нуждаются в дельных и грамотных работниках, и если вы, Еварест Максимович, пожелаете вступить в оное общество, я помогу вам всем моим слабым авторитетом…

— Я рад… я благодарю вас, ваше преподобие.

— Ну вот, а кто-то даже распустил слух, что вы организатор и представитель баптистов… Да… сегодня кружка «на печатание Библии», дорогой Еварест Максимович, в Кремле, где люди голодают, где иереи просят милостыню, где не только нам, — может быть, мы и виноваты перед властью, — но и детям нашим не дают пайков, здесь кружечный сбор нам дал двадцать рублей. В Мануфактурах люди заботятся о квартирах, и суды наполнены квартирными тяжбами, — у нас отдают дома в пользу церкви, родовые священные книги, нательные кресты. В Мануфактурах люди думают о любви и наслаждениях, — у нас девственная дева, поклявшаяся в любви к Христу, несет людям утешение в страданиях, жертвует своей жизнью… Кремль свят еще, Еварест Максимович.

— Свят, отец Гурий, благословите на подвиг.

— Я не рукоположен, брат мой, я просвещаю в светском чине.

Евареста послали пасти коня на Ямской луг. Он понял, что это испытание: коня не трудно сдать в городской табун. За Ужгой на лугу каждый день фигурял саблей со своего коня азиатец Измаил. Сперва многие влезали на Кремлевскую стену, чтобы посмеяться и полюбоваться на него, а затем привыкли. Еварест ехал лугом и завидовал коню Измаила, и хотя за Ужгой трава была лучше, — он спутал коня по сю сторону. Еварест уже начинал чувствовать ревность к хозяйству и к славе И. П. Лопты. Это радовало и злило его, радовало потому, что он сознавал себя глубоко религиозным, а, следовательно, и способным воплотить религиозные замыслы: в рисовании ли, которым он сейчас совершенно не мог заниматься, в строительстве ли церкви; и злило потому, что до сего дня он не мог передать Агафье евангелие, многое мешало этому… Измаил подъехал к берегу, опустил поводья, конь его «Жаным» сердито посматривал на коня Евареста.

— Пасешь коня девки, а девка на том коне поедет к моему сыну в гости. Мустафа возьмет ее молодость, красавец!

Еварест замкнул путы коню, поднялся. Ямской луг кадился последними остатками осенней пышности. Через темные кусты проскальзывали лиловые цветы. Разбитые бутылки, разноцветные папиросные коробки, окурки, — топтал конь «Жаным», — следы праздника фабричного.

— Советую скорей брать, азиатец, — получили мы письмо, едет к ней свататься с гор Бурундук, много дичи, видишь, набил, разбогател. Жених, да к тому же и крестить его не надо, крещеный. А по коню судить симпатии, наш конь смотрит зверем, на тебя и на сына твоего, дяденька.

— Ты смеешь упрекать в бедности моего сына, дурак?

— Не хочу я о тебе думать, махай саблей, мой конь будет о тебе думать, старый барабан!

— А я и коню запрещу о тебе думать и саблю спрячу в ножны, я тебя плетью пороть даже не хочу!..

— Конь наш поднял хвост, — берегись, выскочит кое-что зловоннее твоих слов, увязший в чистилище коммунистической партии!..

Измаил соскочил с коня, торопливо спутал его, положил в кусты халат, саблю в голову, ноги на солнце, чтобы показать зубастому мальчишке свое богатство — новые подметки. Он знал, что его конь лучше, и потому заснул немедленно. Еварест видел, что конь его если не лучше, то зубастей, — и тоже заснул. Так они спали, и кони глядели на них осуждающе. Кони пробовали ржать, греметь путами, — бойцы спали. Презрение овладело конями. Они крикнули друг на друга — и одновременно кинулись в реку. Они сцепились еще в реке; путы на ногах мешали им, они выплыли на берег. Они били друг друга ногами, они кусались и катались по песку и скатились в реку. Они выплыли на другую сторону к Мануфактурам — и здесь они дрались. Они высоко вскидывали разбитые бутылки, папиросные коробки, шарахались от них в кусты, кусты восторженно вздыхали и одобряли такую прекрасную драку. Пышная осенняя трава, пригретая обильным солнцем, сохла от жара их сердец. Конь «Жаным» победил. Он прогнал кулацкого коня с позором и кровью и стал щипать траву.

Эту битву видел один только человек. Это был Е. Бурундук, пьяный, довольный собой, своей первоавгустовской охотой и своей силой. Одиннадцать девок измял он перед тем, как выехать в Кремль, одиннадцать девок переловил он подле слобод Левецкой и Пушкарской, одиннадцать девок, сбиравших грибы. Он опасался, что дичь, набитая им, испортится, и все же он сложил дичь в погреб и послал письмо к Агафье, написанное самим председателем сельсовета слободы Ловецкой, — в этом письме он предлагал ей стать его женой. Он боялся соперников, надо отдать ему справедливость, и для страха соперников он, садясь в лодку, выпил две бутылки водки. Он вез дичь! Он греб и пел. Он греб и стрелял, и лодка прыгала по Ужге, и рябина, как зипун с красным гарусом, задевала Е. Бурундука за голову. Он пересек заводь. К берегу подошел волоокий азиатец. Азиатец держал в руке кусок дегтярного мыла, гребенку — девичью, розовую, — и пудру, черт возьми!

— К девке подарки?! — крикнул Е. Бурундук.

— К девке! — отозвался Мустафа. — Перевези меня, трудящийся.

— Ищи броду, чушка!.. Ищи броду, а как выйдешь на тот берег, зубы выломаю, потеряй лучше в броду свои зубы.

— Не найти тебе мои зубы, буржуй, так как синяки, которые на тебе будут, помешают тебе увидеть не только мои зубы, но и Волгу и даже Каспийское море, в которое она впадает; как верно сообщил писатель А. П. Чехов.

Е. Бурундук остановил лодку. Он повернул ее к берегу. Он выпрыгнул. Мустафа его ударил первым! Охотник растерялся, он протянул руки, чтобы схватить Мустафу за уши, — тот его ударил в подбородок.

Измаил проснулся, Измаил бежал уже к драке, и не успел он похвалить сына и сказать: «Великий революционер выйдет!» — как Мустафа ударил Е. Бурундука в глаз. Бурундук охнул, остановил размах кулака, так как он услышал голос И. П. Лопты с Кремлевской стены: «Куда спрятал Евангелие, паскуда?!» — Мустафа хлестнул Бурундука по виску, Бурундук упал. Мустафа подобрал мыло, пудру и гребешок, мгновенно нашел брод. Мустафа шагал уже далеко.

Конь И. П. Лопты, искусанный и в крови, гремя путами, скакал домой. Е. Чаев проснулся. Из Кремля донесся вздох парохода, возглас: «Прими чалку!» — толчок парохода о пристань и треск бревен, подвешенных к барже и сдавленных пароходом. Голос И. П. Лопты повторился. Е. Чаев увидал скачущего коня, Измаила, который лихо ехал вдоль реки, подняв саблю и готовясь произнести речь над поверженным врагом. Измаил говорил:

— Слушай, офицер, превратившийся в охотника. Благодаря тому, что Мануфактуры развивались и расширялись бывшими владельцами постепенно и, видимо, без всякого плана, фабричные корпуса, вижу я, представляют из себя целый ряд построек, пристроек, складов, сараев и других разных клетушек, загромождающих всю фабричную территорию, кроме того, я видел в черте фабричной территории жилые дома рабочих и служащих, что в значительной мере затрудняет мне контроль, и все же мною замечено, что большое разнообразие станков в ткацком отделе усложняет правильный ход работы и строения советской власти, вызывает целый ряд недоразумений с рабочей силой, ибо заработок работающих на более легких станках бывает выше, чем заработок тех, кто работает на более сложных станках, и для уравнения заработка Мануфактуры пришли к необходимости переводить одних рабочих с одних станков на другие… Слушай, что я им предложил!..

Бурундук вскочил. Он оттолкнул лодку. Он греб, бешено размахивая веслами. По воде скакал окровавленный человек, по берегу — окровавленный конь. Розовый Кремль стлался над Ужгой.