Он показал мне ивовый прутик. Я повертел его в руках, понюхал и, из почтенья, зубом попробовал.

«… Прутиком подле своих ног начал проводить черту за чертой. Проводил я так невидимые эти черты часа полтора-два, пока не подсел ко мне нужный субъект. А расчет мой был таков: в дистанции толпы, полощащейся вкруг меня, найдется же расторопный и хлопотливый, который заинтересуется: какой ступенью ума вызвано поведение проводящего по полу черты. А заинтересовавшись, опять-таки в силу суетливости и расторопности, пожелает он оснастить жестче свою заинтересованность, Подсел. Из себя смуглый и такого низвергающего беспокойства, что выносить трудно.

— Что ж, производите здесь, — спрашивает, — бесцельные движения? Этак и руки оскудеют. Прободение отверстия в кабинет какого-либо товарища желаете?

— Нет, — отвечаю, — я изобретатель.

— Схему какого-либо мотора?

— Да нет, — говорю, — не схему мотора, а оспариваю новые крылья.

Нужно разъяснить, что моторщики презирают «мебельщиков» — заводы, сбирающие самолеты, — и он с понятным мне презрением отзывается:

— Что же вы не понимаете разницы между моторным и сборным?

— Да нет, — говорю (все в целях втянуть его в разговор), — я полагал, у вас скомбинировано. Утомился, присел отдохнуть.

Беспокойщики — людям всегда сочувствуют:

— Минуточку, — говорит, — обождите. Моя фамилия Некрасов. Миша Некрасов. Я имею способность закатываться. Так если закачусь, вы меня покличьте. Меня здесь каждый укажет.

Но «закатиться» он не закатился, а точно через минуточку появился под руку с другим, разительной с ним разницы: сосредоточенным, цеженным-перецеженным через науки, отрекаться которому от благ — сплошное удовольствие, его, видите ли, Супчиком прозвали за то, что он от вдумчивости постоянно теряет ложку в супе.

— Вот он, Супчик, — говорит мне Миша Некрасов, — прежде чем в моторы перейти, невероятно углублялся крыльями. Он вас очистит от бюрократической волокиты, товарищ. Смягчи тон, Супчик, для начала, запугаешь.

Но Черпанова и запугать трудно, и понял я, что Супчик — опять-таки в силу своей специализации, сущность которой заключалась сейчас в том, чтоб мотор такой-то перевести из лабораторного в серийное — массовое — производство, настолько углубился в свой мотор, что его можно было б увидать у него в зрачках, — Супчик вряд ли способен меня расспрашивать и пришел сюда или из уважения к Мише Некрасову, или рассеять умственное погружение и утомление. Утомление сгибало его плечи, штемпелевало лицо, а умственное погружение подпирало его, не позволяя превратиться в окалину. Но все-таки легкое опасение стригло меня: вдруг задаст он какие-нибудь каверзные вопросы? С другой стороны, ужасно мне хотелось притупить таким антиподом бригадиров Жмарина и Савченко. Поэтому, отменив остановку, кинулся дальше:

— Вот, — говорю, — мы изобретатели вроде двух кулаков с сеном, свидетелем суда над которыми мне пришлось быть.

Где Супчику сбросить свои мысли, хоть и хочется ему отдохнуть? А Миша Некрасов сразу заинтересовался возможностью мотнуться в сторону:

— Любопытно узнать, что это за случай с сеном?

— А случай, отвечаю, действительно любопытный. Жили у нас на Урале, возле Щадринска, два кулака, и владели они лугом, пополам, для покосов; лугом, обвитым очень однообразным кругом ветел. Ну-с, начали они в прошлом году косить, и накосили они по стогу сена. Один из них, пожаднее, решил спереть у своего соседа стог, ночью, а днем, следующим, перевезти свой. Прекрасно. Ночью, чтобы не узнали, заехал он с противоположной, — считая от его стога, — стороны луга и упер соседское сено. А утречком, вежливейше и легально, запрягает свою он лошадь и начинает сгребать свой стог и вдруг на него — милиция. В чем дело? Сосед его орет: а в том, что гребешь мое сено. Что ж оказалось? Ночью-то он заехать — заехал, как и предполагал, с противоположной стороны и сметал стог, но не тот, к которому подъехал, а противоположный, то есть свой же, а утром приехал и вместо своего стал наметывать стог соседа.

— Но все-таки не понимаю, — смеется Миша Некрасов, — какое же отношение ошибка кулака имеет к самолетному изобретательству?

— А такое, говорю, что мы зачастую обворовываем свои знания и то, что кажется нам изобретательством, в сущности, есть воплощение читанного. Вот я сижу и грущу, и не хочется мне идти на другой завод: вдруг я свой стог-то тащу? Хотя кулаком я никогда и не был, а все дело в том, что, как изобретатель, я жажду оттаивания через ласку и подпорку других.

Миша Некрасов укоротил нейтралитет Супчика:

— Спрыгни с мотора, Супчик! Дай товарищу изобретателю остановиться на время в ласке и внимании.

Супчик встал: мотор всасывал его глубже и глубже до неописуемого расслабления:

— Я сейчас занят, ребята.

Но Мишу Некрасова не так-то легко смотать со шпульки:

— Обожди. Отдохни, выпрягись.

— Я отдохнул, Миша. Мне пора, ждут.

— Вот ведь какой особенный. Не сейчас же его обрызгивать консультационной водой, а на дому.

— Я и дома занят.

— Обожди. Горло споласкивать надо человеку? Надо. Вот и закатим подворье… в складчину.

Я ради этих слов и разводил всю волынку. Я тут и впился. Я такое унижение развел, что даже Супчик и тот вылез из своего мотора — не потому, что он обожал раболепие, а увидел человека с подрезанными возможностями, также как и он отточенного на науке — нечто схожее с любопытством скатилось с него, он повел губами, — как зенитное орудие нащупывает самолет, — отыскивая причину отступить на вечер от закона мотора, сказал:

— Ну, позови. А если я засну?

— Ты-то, Супчик? Да мы компанию доскональную подберем. Любишь компанию, дядя? — спросил он меня.

— Люблю.

— И люби.

Супчик скрылся. Миша Некрасов, обрадовавшись случаю похлопотать, тут же вспомнил, что кстати подошел день его рождения, у какого-то приятеля его выигрыш в займе — вообще предлогов оказалось много. Я понял — комнаты набьют донельзя.

— А какой срок? — спросил он.

— Все-таки важно поскорее. Зачем травить скотом луг?

— Устроим послезавтра, — сказал он, смеясь. — Пригласить долго ли: по телефону, а некоторые и рядом, у станка. Ты мне, дядя, нравишься. Крылья? Нет, не крылатый ты, предотвращай беду, переходи в моторы. Мотор — мозг, сущность воздухоплавания. Крылья? Крылья, при козырном моторе, замени двумя раздвижными кроватями, и, даю слово, полетишь. Но ты, дядя, прав — зачем себя снуздывать, обносить оградой, интересоваться в жизни надо всем. Для меня: муха летит, а я думаю — почему она в таком летном сане?

В складчину — так в складчину. Я всучил ему, хоть он и отказывался, двадцать рублей — по десятке с рыла — и покинул местком и партком. Ядро взвешено, надо уметь от него отвесить!

— По десятке! — тревожно повторил я его слова, двигая ступней по направлению к двери. — Любопытно узнать, за кого же вы, Леон Ионыч, внесли вторую десятку?

— Пора ли ему действовать? — спросил Леон Ионыч. — Давно пора. Боюсь, что в качестве секретаря он слишком смотрит по сторонам. В деле набора ядра необходимо ему себя проявить! Я уже постоптал каблуки, Егор Егорыч, а вы удаляетесь от дел!

К тому времени, как мы добрались до причины сцепления двух червонцев, густой пар заполнил ванную. Черпанов провел по месту бывших усов, тем же пальцем смерил температуру воды, затем поспешно скинул доски. Он явно тревожился, приготовляясь к приему «ядра». Мне это нравилось. Его деловое, сухое и несколько старообразное постоянство можно было рассматривать теперь в общем и отвлеченном значении. Расстегивая синюю блузу, он указал портфелем на мою ступню, по-прежнему пробирающуюся к двери:

— Постойте. Упорно утверждаю: у нас готово две тысячи восемьсот тридцать шесть. Имелись сомнения насчет Жаворонкова, но он, бдя барыш, сам вьясь вокруг, отворачиваясь, отклоняясь, подарил мне дров для ванны. Внутреннее беспокойство, Егор Егорыч, фактически есть копия человека. А в копию ключ вставлять даже удобнее, чем в подлинность!