Маршевики повскакали с песка, забыв и про махорку и про патроны. Подняв винтовки, они клялись отомстить кадету.
Взволнованный всем происшедшим, Боронин отодвинул впереди стоящего красноармейца, прошел в середину круга:
- Товарищ комиссар сказал вам правду. Ничего сейчас нет, а воевать будем! Это так, товарищи бойцы. - Положив руку на эфес шашки, Боронин посмотрел вокруг себя. - Нам, старым солдатам, не такое еще пришлось пережить… Есть ли среди вас старые солдаты? Кто немца бил или воевал в японскую?
В задних рядах поднялась рука:
- Есть, товарищ комдив! Солдат Зубцовского полка Степан Скворцов!
- Еще кто?
Поднялась вторая рука:
- Солдат Апшеронского полка Семен Еропкин!
- Еще?..
Справа раздался тихий, приглушенный голос:
- И я, товарищ комдив…
- Прохор?!
- Так точно, товарищ комдив.
Хозяин конного парка штаба дивизии Прохор был человеком суетливым, работящим и хозяйственным, с характерной привычкой, по которой его можно было признать за версту: любил старик размахивать руками, шел ли он по улице или же ругался с ездовыми. В дивизии Прохора недолюбливали за излишнюю суетливость, но считались, как с личным другом комдива, к которому он имел свободный доступ и с которым, как говорили злые языки, на досуге и в «козла» играл, и чаек попивал из самовара.
Но сейчас Прохор был какой-то притихший, его вечно размахивающие руки прижимали к груди винтовку, а глаза - широко открыты, полны решимости и самой отчаянной отваги.
Боронин посмотрел в эти глаза и понял: на подвиг идет старый друг. Он обнял его за плечи, ласково пожурил за побег из штаба, но Прохор сухо и сдержанно ответил:
- В штабе меня заменят - не велика птица; считай, что простой конюх…
Боронин склонил перед ним голову:
- Спасибо, Прохор.
Услышав это трогательное «спасибо», Прохор стал озираться по сторонам, точно спрашивая у товарищей: «Да за что это, братцы?» И вдруг нашелся, грозно поднял винтовку, крикнул:
- Смерть кадету!
И точно оглушенный своим криком, он все стоял с поднятой винтовкой, пока кто-то из рядом стоящих не толкнул его в плечо.
Боронин сказал:
- Ты вот, Прохор, расскажи бойцам, как мы воевали против немца, как били кадета в прошлом году. Расскажи, расскажи! Пусть послушают старого солдата!
Прохор молчал.
- Уж расскажи, дядь Прохор! - раздалось позади.
- Вот видишь, просят. Ты и расскажи! Как мерзли в снегах, как воевали… Без снарядов, без патронов… Для молодого жизнь бывалого солдата - хороший пример!
Боронин вышел из круга. Петька подвел ему коня, и они ускакали, подняв пыль столбом…
По барханам цепочкой шли бойцы. На плечах они несли мешки с хлебом, рогожные кули с воблой и жмыхом, цинковые ящики с патронами, бидоны с водой. Шли артиллеристы, сгибаясь под тяжестью санитарных носилок, на которых они несли снаряды к своим пушкам.
Обогнав вереницы бойцов, Боронин поехал шагом. Навстречу, как по волнам, то исчезая, то вновь появляясь, брели две женщины… Обе были в косынках медицинских сестер. Одна - невысокого роста, лет сорока, полная, с выбивающимися из-под косынки рыжими волосами; другая - худенькая, стройная, с длинными косами, падающими на грудь. Женщины тащили по песку волокушу, в которой лежал раненый в почерневших бинтах. Что-то знакомое показалось Боронину в их лицах. Где он их видел?
- Кого несете, голубушки? - спросил он, остановив коня.
Женщины перевели дыхание, и молоденькая, с косами, не без гнева сказала:
- Да ведь это же Пиня, товарищ командир. Подносчик снарядов!
О Пине она говорила так, словно он был полководцем, а не подносчиком снарядов на батарее Василия Корнеева. Он славился тем, что за один рейс по пескам, за пять верст, приносил два ящика.
Боронина поразили руки раненого, покойно лежавшие на груди: огромные, узловатые, точно корни дерева.
- Пиня, Пиня!.. Ах да, слышал, - притворился Боронин. - Как, дорогой, батарея Корнеева? Не слышал: жив, убит Корнеев?
Пиня повернул в сторону комдива мертвенно бледное лицо, изъеденное оспой:
- Из боя я вышел утром, товарищ командир… При мне еще две пушки стреляли. Нашу пушку разнесло прямым попаданием… Всех в расчете поубивало, а меня осколком резануло да волной пришибло… Все рябит в глазах, да звон стоит в ушах. Корнеев тоже, наверное, убит или, может, ранен… Стоял он саженях в пяти от нас, у пушки Тисленко, но в них тоже попал снаряд… - Пиня попросил воды и замолк.
Сидорчук спрыгнул с коня и приложил к запекшимся губам раненого флягу.
Женщина с косами кивнула Боронину, сказала шепотом:
- Он… ранен… в живот…
«Умрет», - подумал Боронин и тронул коня.
Женщины взялись за лямки и, нагнув головы, потащили волокушу.
Проехав немного, Боронин спросил Сидорчука:
- Женщин не узнал?
- Нет, Иван Макарович. А что?
- Это же актрисы! Пришли вместе с коммунарами! Как же не узнал?
- Ой, да что вы говорите, Иван Макарович! - всплеснул руками Сидорчук.
- Что говорю, что говорю!.. - рассердился Боронин. - Я всех не могу запомнить, дел у меня всяких хватает, а ты должен! Какой же ты тогда адъютант комдива?
Сидорчук промолчал. Он о чем-то мучительно думал.
- Что с тобой? Уж не случилось ли чего? - спросил Боронин, мельком взглянув на Сидорчука. - Тяжелое осталось позади. Завтра начнем гнать кадета. Радоваться надо, а ты грустишь.
- Да я так, ничего, Иван Макарович…
- Ну, ты мне говори! - Боронин погрозил пальцем.
- От вас ничего не скроешь! - Сидорчук поехал рядом с комдивом. - Страшновато мне что-то стало сегодня, Иван Макарович…
- Кого, чего страшновато?
- Страшно, что зазря порубал одного конника…
- Ну, ну, рассказывай.
Комдив любил пофилософствовать, поговорить и послушать. Сидорчук хорошо знал эту особенность характера своего начальника и стал рассказывать:
- Утром, когда пошли в лаву, зарубил я двоих… Погнался за третьим конником… Мужик здоровенный, бородатый… Видит, что за ним гонятся, пришпорил коня - и в сторону. Я за ним… Приподнялся на стременах, занес шашку, а конник прижался к гриве коня и знай только машет саблей по сторонам. Надо бы пронестись мимо, черт бы с ним, а я уж и не помню, как налетел на него, рубанул, и он поскакал дальше, как всадник без головы. Читали такую книгу? Потом уж свалился с коня.
- Да, - сказал Боронин, багровея. - Ты, милый, эти разговорчики оставь при себе, а то ребятушки мои засмеют тебя. Тогда придется уйти из дивизии. Конника ему стало жалко! Какого конника? Кадета? Деникинца? Белую сволочь? - Боронин от возмущения даже придержал коня.
- Я не о кадете, о человеке, - пытался оправдаться Петька Сидорчук. - Ведь если у него отнять идею - что они там хотят - царя или Деникина, - он все же останется человеком?
- Глупости говоришь… Человек живет со своей идеей. Идея у него может быть правильная, как у нас с тобой, рабоче-крестьянская, а может быть - паразитическая, буржуазная. Так вот, нельзя человека отделять от идеи. Если хочешь срубить идею - ее надо срубать вместе с головой! И никаких там разговорчиков насчет «человека». Не толстовец ли ты?
- Да нет же, Иван Макарович, я не об этом…
- Ни черта ты не понимаешь, - сердился Боронин. - Тебя, дурака, надо учить и учить. Мозги бы тебе мог вправить этот конник, которого тебе стало жалко: срубил бы тебе башку, тогда тебе не пришлось бы его жалеть. На войне как на войне: ты не убьешь - тебя убьют. Убивать никогда не весело. Весело разве что злодею. А мы не злодеи. Мы убиваем потому, что нас хотят убить. А это есть справедливое дело.
Проехав немного, Боронин сказал уже мягче:
- Ничего, это пройдет со временем: все проходит в жизни, и это пройдет… Пекарем ты не работал?.. Нет?.. А каменщиком?.. Нет?.. Грузчиком?.. Тоже нет? Тогда ты и впрямь ни черта в жизни не знаешь!
- Я матрос, Иван Макарович. И отец был у меня черноморский матрос…
- Так вот, слушай. Когда я в первый день поработал грузчиком, думал, что больше не встану с постели. На крик кричал - все тело болело. На другой день на работу шел качаясь, еле передвигая ноги. А потом, на пятый или шестой день, все прошло. Трудился с утра и до позднего вечера - хоть бы что! И груз был не какой-нибудь, а все хлопок, соль, цемент, самый дьявольский груз. Так и в каждом деле: сперва тяжело, потом легко. Порубаешь с полсотни кадетов, а потом головы им будешь сносить, как лозу.