Раздвигаю кусты — прямо передо мной блестит вся в звездном серебре черная вода. Медленно склоняюсь, опускаю руки, и встревоженные звезды выскальзывают из пальцев. Глина отмывается трудно, но все-таки отмывается. Вымыть лицо или напиться? Пить — язык от жажды стал шершавым.

Я зачерпнула в горсть звездную россыпь, потянулась губами к ледяной влаге — и звездное небо опрокинуло меня, больно придавило к земле. Еще секунда — руки накрепко связаны за спиной, во рту кляп.

Единственное, что успела подумать, — конец.

Я не рвалась, не сопротивлялась, не пыталась уйти. И не потому, что все равно бессмысленно, что меня раздавят, как букашку, при малейшей попытке сопротивляться. Нет, не потому.

Меня охватило тупое равнодушие, какого я не знала еще в своей невеликой жизни. Шла — потому что в спину упиралось дуло автомата. Когда оно переставало упираться, останавливалась. Я бы могла так стоять до бесконечности — мне было все равно. Даже то, что мне пришел конец.

Солдат, взяв под козырек, обстоятельно докладывал: как, в каком месте и в какое время задержал меня.

— Видали, товарищ майор, птичка, — перепорхнуть захотела? — Майор — маленький, толстенький, добродушный, похожий на большой мячик, — переводил серые круглые глазки с меня на солдата, с солдата на меня.

— Вы чего смеетесь? — сердито спросил майор.

Я действительно смеялась — от радости. Хотя здорово устала и неловко было стоять в туфлях без одного каблука, со связанными руками.

— Может, она тронутая, товарищ майор? — предположил солдат. — Кляп вытолкнула… Я ее матом, а она — смеется.

Это правда. Какое-то время я шла равнодушная ко всему на свете. Но шли мы далеко. Из-за моей хромоты медленно. От кляпа заныли челюсти. Я стала сердиться. Потрогала языком, кляп не крепкий — взяла и выплюнула. Солдат заметил…

Я рассмеялась.

— Ты же свой! — повернула я голову к солдату. — У тебя на шапке есть звездочка?

Я, оглянувшись, в темноте разглядела — свои. Даже звездочку на шапке разглядела. А может, и придумала. Что разглядишь в кромешной тьме?

Майор сказал солдату:

— Развяжите ей руки.

Развязывал он куда медленнее, чем связывал. Наконец, распутал веревку, я с наслаждением сжала и разжала затекшие руки. С неменьшим наслаждением села, когда майор кивнул на лавку рядом с его столом. Мне сейчас все доставляло наслаждение. Эта необжитая землянка с яркой керосиновой лампой, земляные нары с лежавшими на них не то солдатами, не то офицерами. И боец, схвативший меня в овражке. И этот кругленький майор.

— С кем я говорю?

Майор свел реденькие светлые брови.

— В вашем положении не задают вопросы, а отвечают. Ваша фамилия?

— Простите, товарищ майор, я не могу отвечать, пока не узнаю, с кем говорю.

Добродушный майор, наверное, очень устал, он крикнул:

— Кто вам, наконец, нужен?!

К счастью, в землянку вошел незнакомый подполковник. Он усмехнулся, глядя на взъяренного майора, ласково сказал:

— С задания? — и не дождавшись ответа, посочувствовал: — Трудненько добирались. Вид у вас…

Мне стало жалко себя, даже захотелось всплакнуть. Вот почему я сухо сказала:

— Прошу доставить меня в отдел контрразведки дивизии.

— Так и сделаем, — мягко согласился подполковник. — Только утром. Сейчас умоетесь, поедите, выспитесь. Утром доставим…

Утром я прошла под конвоем двух автоматчиков через село, в котором не сразу узнала Саланешты, занятые нашими. Неудивительно, что я не узнала их: хромающую, в грязном пальто и грязном платье — как ни чистилась, отчиститься не удалось, — вели меня мимо нашил подразделений. Солдаты улюлюкали вслед, выкрикивали обидные слова. Но больше всего я расстроилась, когда проходила мимо разведчиков — в желто-зеленых пятнистых маскировочных накидках. Они ничего не кричали — для них предатель — не диковина: всего насмотрелись в рейдах по вражеским тылам. Они только смотрели вслед. Они так смотрели, что хотелось закричать: «Я тоже разведчица!»

Штаб дивизии расположился в доме, который занимала румынская жандармерия и который до войны был просто школой.

Командир дивизии был занят, солдатам-автоматчикам приказали подождать. Из-за двери комдива доносились голоса — мужской, женский. Громкий смех. Во мне разгоралась обида — некогда комдиву, барышню какую-то развлекает. И я представила себе эту барышню — расфуфыренную, раскрашенную.

Неожиданно дверь распахнулась, вышла молодая женщина. Рослая, красиво причесанная, подтянутая. На погонах старшинские нашивки. Но больше всего меня поразили ее руки — крупные, белые. На ногтях маникюр, отливающий перламутром. С самой войны не видела маникюра.

— Войдите! — приветливо сказала она и придержала рукой дверь, пропуская меня вперед.

Я шла, хромая — проклятый каблук! Оторвать второй почему-то не приходило в голову. Я шла и все смотрела, как завороженная, на блестящий маникюр красивой старшины. Немыслимая вещь!

С комдивом разговор был короток. Он выслушал то немногое, что я могла сказать, и приказал старшине проводить меня к начальнику контрразведки.

— Дай ей во что-нибудь переодеться! — крикнул комдив вслед.

Автоматчиков, доставивших меня в штаб дивизии, не было за дверью, и я облегченно вздохнула. Клава — так звали старшину — провела меня в свою каморку, дала военную юбку, гражданский свитер, легкие сапожки — не то военные, не то гражданские. Помогла дочистить пальто.

— Я верну вам, — с благодарностью сказала я Клаве. — У меня все есть. Как только доберусь до своих — верну.

Клава беззаботно махнула рукой. Она мне все больше теперь нравилась. И я даже отважилась спросить:

— Неужели вы здесь, на фронте, сделали маникюр?

Клава рассмеялась, протянула мне руки.

— А, правда, красиво? Сама не насмотрюсь. — Добавила: — В Москве. Только из командировки.

Я забыла про маникюр. Так и подалась к ней.

— В Москве?! — Она мне казалась просто волшебницей. — Вы были в Москве?! Какая она — Москва? То есть, теперь какая стала?

— Как была, — ответила Клава. — Такая, как была. Людная, светлая. Почти все вернулись из эвакуации… А вы что, москвичка?

— Да, — сказала я, расцветая от счастья. — Понимаете, я — москвичка.

Клава понимающе кивнула. Она крепко пожала руку мне перед дверью начальника контрразведки. Уходя, помахала рукой.

У начальника контрразведки я тоже недолго задержалась. Выслушав меня, он сказал: во-первых, я напрасно ушла из села, село занято за время моих злоключений нашими; во-вторых, пошлет со мной лейтенанта Васильева и двух солдат на поиски «Северка».

— Прихватите румынские штыки. Они острые и длинные — можно глубоко прощупать землю. Машину дам до села. Устраивает?

— Устраивает!

Румынские штыки действительно легко входили в землю на глубину до тридцати сантиметров. Достаточно, чтобы обнаружить наспех зарытую корзину. Работали вчетвером — до седьмого пота. Шаг за шагом прощупывали землю в том винограднике, по которому, как говорила прабабушка, ходил Василий, и в трех, которые прилегали по соседству.

Уже садилось солнце. Сине-розовые сумерки надвигались на село, а поиски не дали результатов. Присели покурить, отдохнуть, решить, что делать дальше. Поспорили — лейтенант и двое молодых солдат. Кто за то, чтобы сегодня еще искать, кто предлагал завтра продолжить поиски, со свежими силами.

Щуплый, белобрысенький солдатик достал из кармана черный шелковый кисет с красной вышивкой «Коля».

— Ничего уже сегодня не найдем, все искололи!

Он решительно воткнул лезвие в землю, и — штык не ушел в почву. Звякнул от напряжения, прогнулся дугой.

Мы все вскочили и, ни слова не говоря, принялись копать. Уже через минуту показалась плетеная ручка. Солдаты уцепились за нее и вытянули корзину. Я лихорадочно выкидывала из нее тряпки.