Василий все эти дни напролет пил. Совсем потерял человеческий облик. Пропивал наши деньги, выданные на разведку и на жизнь. Денег разведчикам давали много, чтобы не голодать, чтобы иметь возможность, когда необходимо, нанимать машины, приобретать вещи. Не случайно я была по легенде дочкой куркуля, уж «папа» выдал нам на дорогу. Деньги по положению находятся у руководителя.

Словом, Василий запил-загулял. На четвертый день к нам постучался жандарм. Сказал отцу Василия: если сынок не явится на прописку, его арестуют.

— Слышь, — сказал Василий. — Собирайся в жандармерию.

До жандармерии или, как ее называют по-румынски, сигуранцы, расположенной в центре Саланешт, четыре километра. Все четыре километра прошли молча. Хотя волновались одинаково: все ли в документах, как надо, не придерутся ли к чему, не откажут ли в прописке. Волновались одинаково, хотя причины для волнения были разные. Для Василия прописка значила — спокойное житье, а для меня — возможность выполнять задание.

Сигуранца — каменное здание за высоким забором. У ворот две молдавские повозки, похожие на русские телеги, только с низкими бортами. Несколько молдаван в высоких каракулевых шапках внимательно слушали жандарма, что-то объяснявшего им. Румынский жандарм — в ядовито-зеленом мундире, в смешных обмотках до колен — почему-то оглядывался все на пустое крыльцо.

Я чувствовала, что бледнею от страха. Взглянула на Василия, а он не лучше меня. Протягивает наши паспорта жандарму трясущимися руками. Жандарм кивнул на крыльцо и сказал, что паспорта сдают самому шефу.

Мы поднялись на крыльцо, я взялась за ручку двери и — дверь сама распахнулась. Молодая, нарядно одетая женщина, высокая и стройная, легко сбежала по ступенькам вниз. Жандарм у ворот стукнул каблуками ботинок, взял под козырек и замер.

Женщина небрежно кивнула ему.

Наверное, она… Лиза мне рассказала, что у шефа жандармерии — русская жена, очень красивая, родом из Одессы. Надо бы собрать о ней сведения.

— Пошли, что ли, — прохрипел Василий.

Дверь оставалась распахнутой, и он шагнул в прихожую. У окна стояли две скамьи, стол. За столом сидел сержант. Василий протянул ему паспорта, но сержант показал рукой на следующую дверь. За этой дверью потянулся длинный коридор, а в конце его — приоткрытая дверь, узкая полоска солнца лежала на затоптанном полу.

В кабинет шефа сигуранцы Василий пошел один, так полагалось по деревенским законам — жена голоса не имела. Василий оставил дверь открытой, я села так, чтобы видеть и слышать, что произойдет в кабинете. Василий приближался медленно, словно ноги вязли в дорожной грязи и на сапоги намотался пуд глины.

Только когда он подошел к столу, я увидела шефа жандармерии. Мне стало холодно, и я плотнее натянула на плечи платок — такое жуткое впечатление производил этот человек в румынском мундире. Маленькая птичья головка на гусиной шее, непомерно длинный и тонкий нос, срезанный подбородок с тонкими, длинными губами. И, как чужие на этой головке, огромные черные глаза с острым и властным взглядом.

Шеф молча слушал длинное и путанное объяснение Василия. Мне так и хотелось крикнуть Василию: «Идиот! Не сумел сделать единственное дело». Шеф открыл тонкогубый рот, и я не поняла, он это сказал или кто-то другой. Густым басом, от которого заложило уши, и я не могла разобрать слов. Показалось, что шеф говорит на каком-то незнакомом языке. Я напряженно вслушивалась. И вдруг открыла: шеф говорит по-румынски.

Наконец, Василий вышел.

— Идем, — сказал он почему-то шепотом.

Мы вышли. На солнце я увидела лицо Василия в мелких бисеринках пота.

— Где паспорта?

— Зачем-то оставил у себя. Известит, когда прийти.

Василий даже улыбнулся мне снисходительно, но не очень уверенно.

Путь до дому опять проделали молча. Василий шел впереди, негромко насвистывая, щурил глаза на яркое по-весеннему солнце. Благодушествовал оттого, что опасность позади.

На подходе к селу я окликнула его:

— Василий!

Он остановился, удивленно поглядел на меня — с тех пор, как мы приземлились на этой земле, я его не называла по имени.

— Чего тебе? — не без любопытства спросил он.

— Давай откопаем рацию.

Он свистнул и зашагал вперед.

— Послушай, Василий…

Он остановился:

— Тебе нужно — иди, откапывай!

— Я не найду!

Это была правда. Вчера я почти весь день пробродила в том месте, где мы приземлились, прошлась взад-вперед дорогой, которой шли в село. Но раскидистого дуба, под которым зарыта рация, не нашла. Вернее, нашла целый десяток дубов-близнецов. Не рыть же землю под каждым.

— Не найдешь — тем лучше.

И пошел дальше. Я нагнала его.

— Послушай, Василий, ты думаешь, что ты делаешь? На что ты рассчитываешь? Ведь наши наступают. Они могут быть здесь и через месяц, и завтра.

— Никогда!

— Почему ты думаешь — никогда? Наступление развивается. Наши придут…

— …а ты не выдашь меня, как не выдаю я тебя.

Я онемела — так вот на что он рассчитывает в крайнем случае.

— Ну, не-е-т… — Я задохнулась от ненависти. — Я тебя не пощажу!.. А ты меня не выдашь. Побоишься. У этих — я тебя за собой потащу. А ты доживешь до наших — тебя расстреляют.

Белыми от ненависти стали его глаза. Он грязно выругался и ушел. Я брела не торопясь, спешить некуда. От безвыходности хотелось плакать. По ту сторону фронта волнуются — задание срывается. Прищуренный, наверное, ходит сам не свой. Маринка, Клава, Нина бегают на узел связи к Вере, не нашлась ли я. А я вот тут — есть я и нет меня.

Как в бреду, прожила я еще три дня. Лиза бегала к Степану, не застала его. Я ломала голову, как найти «Северок», как найти помощника, за что зацепиться. На восьмой день я увидела на виселице мальчишек-москвичей и пленных. Девятый день лежала в постели — меня лихорадило, бредила. На десятый — пришел Степан.

— Марина, — робко позвала Лиза, войдя в комнату, — пустить к вам Степана?

— Степана? — открыла я глаза. — Какою Степана? Ах, Степана!.. Сейчас я, Лиза, только оденусь…

Все мои болезни сразу прошли.

Мы молча разглядывали друг друга.

У Степана непомерно широкие плечи. От этого, наверное, он кажется низкорослым. Крепкая мускулистая шея и тяжелые руки. А лицо, как у всех силачей, доброе, открытое. Ласковые серые глаза.

Я улыбнулась. Улыбнулся и Степан. Потом мы признались друг другу, что впечатление от первой встречи было самое благоприятное.

Степан напрямую спросил:

— Так вы, Марина, ищете связи с партизанами? Или вам просто нужно помочь — верный человек нужен?

Я промолчала, не решив еще, как разговаривать с ним. Сердцем я чувствовала, что Степану можно довериться. Но вот так сразу!

— Можете на меня положиться, — просто сказал Степан. — Помогу, сколько в моих силах. Я не выдам вас.

— А откуда вы знаете, что меня можно выдать?

Степан чуть удивленно посмотрел на меня.

— Вижу, что вы от наших… Как вам это объяснить? Молоды вы очень, Марина, не знаете еще людей….

Степан тоже был не старик — лет тридцать пять, тридцать шесть. Но мне, по моему возрасту, казался пожилым человеком. И, может быть, этот довод оказался самым сильным. А скорее всего безвыходность. Раздумывать не приходилось. И я призналась.

Рассказала про измену Василия, про зарытую радиостанцию и про то, что без помощи не смогу выполнить задания. Но я не сказала о том, что мы с Василием должны были представлять самостоятельную группу разведки. Даже намекнула — за мной есть люди, но они сейчас не могут выйти мне на помощь. Истинное положение вещей Степан узнал много позже, когда в село пришли наши.

Степан и не допытывался. Он понимал — говорю столько, сколько можно и нужно, чтобы ввести его в курс дела.

— С чего же начинать, Марина? — деловито спросил Степан.

— Надо отыскать, где зарыта радиостанция, и откопать ее.