Сережка, Сережка… Как тебя не хватало там!
Я откладываю в сторону Сережкино письмо. Берусь за мамино.
«Милая доченька моя! От тебя все нет и нет писем — я догадываюсь, где ты. Но от этого мне только трудней. Так я тоскую по тебе, родная, так бы прижала к сердцу. Как маленькую.
Я почему-то все время вижу тебя маленькой — глазастой, курносой, с золотыми кудряшками. И во сне ты мне такая снишься. А вот возмужавшей, в шинели, какой видела тебя в последний раз, в разведшколе, не представляю. Наверное, потому, что для матери взрослые сыновья и дочери — всегда маленькие дети.
Ни в чем не упрекаю тебя, моя девочка. Ты помнишь, я не отговаривала, наоборот, сказала, что на твоем месте поступила бы так же. Но я мать. А материнскую тоску ничем не уговорить. Сердце болит и болит. Тревожится, отчаивается, надеется. Я очень надеюсь, что ты вернешься. Выполнишь честно свой долг — и вернешься. Только так я себе мыслю нашу встречу, моя родная. Мы уже говорили об этом при расставании.
Дома все хорошо, не волнуйся за нас. Была проездом Танюша, ехала в Сибирь за своими девочками. После блокады ее узнать трудно, но по-прежнему озорная и веселая. Платончик гордится своими сестрами — все трое немцев бьют! Приедешь — не узнаешь своего братика. Вымахал, но худенький, уж очень подвижной.
Папа жив и здоров. Прислал недавно письмо — удивляется, что ты не пишешь. Я ему не говорила, где ты. На войне и без того трудно.
Целую тебя, моя милая, обнимаю. Крепко надеюсь, что письмо ты, в конце концов, прочтешь. И как только прочтешь, немедленно напишешь.
Еще раз целуем. Мама».
Я долго сижу, придавленная счастьем. Счастье, оказывается, тоже трудная штука. Оглушает.
Потом возвращаюсь к письмам — читаю и перечитываю, перечитываю и читаю. Мысленно пишу ответы — пока только мысленно. Надо сначала освоиться со счастьем. Привыкнуть к нему. Потом я напишу — завтра или послезавтра. Длинные-предлинные письма маме, Сережке, сестричкам и братику. И папе. Папе я не напишу про вражеский тыл — на войне и без того трудно. Это я знаю. Нередко здесь человеческая жизнь зависит от настроения.
4.
Вот уже который вечер мы собираемся за столом, рассказываем, слушаем. Больше мне приходится рассказывать. Таня с Максимом вернулись много раньше. Маринка и Клава еще не были на задании. В части больших изменений не произошло. Все новости выложили в один день.
Я вспоминаю полузабытые подробности. Мне даже нравится их вспоминать, потому что у Маринки глаза становятся завистливыми, а у Клавы — испуганными. Маринка по-прежнему завидует находчивости других и не верит в свою, а Клава всего боится.
И вообще мне хорошо. До того хорошо, что я немножечко — самую малость — чувствую себя героиней. Может быть, из-за того, что Таня смотрит на меня восхищенными глазами, точно она совершила меньше. А в глазах Максима мне чудится плохо скрытое обожание. Да я и другого слова не подберу взгляду Максима.
И вообще Максим… Он берет продукты сухим пайком, бегает по селу в поисках масла, яиц, кур, готовит нам обеды. Он подсовывает мне лучшие куски, а когда я возмущаюсь, тихо говорит:
— Ешь, Оленька: ты сильно похудела. Твоя мама пишет…
Вот так! Максим успел списаться с моей мамой. Консультируется с ней. Мне и смешно, и чуточку лестно, хотя Максим останется для меня только другом. Он и сам это, кажется, понимает.
Максим не может простить Тане, что она, встретившись со мной в Григориополе, прошла мимо.
Таня и без того казнится:
— Если бы я знала, что Олечка осталась одна, я бы подошла. Несмотря ни на что!
— Нужно было хоть несколькими словами переброситься, — возражает Максим. — Спросить, не нужна ли помощь. Так по-товарищески полагается…
Прищуренный сидит тут же, но не вмешивается в наш спор. Он и сам нарушает правила общения разведчиков тем, что собрал нас за один стол. Существует на свете закон товарищества. Как и в каких случаях пользоваться им — разведчику может подсказать только интуиция.
Максим, нападавший на Таню, защищает ее:
— Она всю ночь проплакала после встречи с Олечкой.
Я вспоминаю, что тоже расстроилась. Но в то же время у меня потеплело на душе от того, что где-то рядом работают невидимые друзья.
— А Нине я обрадовалась, как лучшему другу. Она и вправду хорошая девушка…
Все почему-то примолкли, отвели глаза. Вот уже который раз — стоит мне заговорить о Нине, все отводят глаза. Я считала, Нина — на задании, все хотела спросить, когда она вернется.
Сейчас спросила в упор:
— Говорите, что с Ниной?
И по тому, как тревожно забилось сердце, поняла — случилось несчастье. Поняла раньше, чем Прищуренный разжал крепко стиснутые зубы.
— Нина погибла.
Я обвела всех тревожным взглядом.
Вдруг Клава всхлипнула:
— Сволочи… Гады… Сволочи… Всех в порошок…
Я вспомнила: Клава же подружилась с отчаянной связной Ниной.
— Как это было? — чуть слышно спросила я.
— Смалодушничал кто-то из наших…
— Почему не скажете — кто? — вскинулась Таня.
— …и под давлением вызвал ее на связь, — закончил Прищуренный. — А кто — придет время, узнаете.
Я гладила пальцем звездочку на пилотке. Красную звездочку на моей пилотке. Девушки носили береты. И у меня был берет, но я выпросила себе пилотку — на пилотке отчетливее выделяется красная пятиконечная звездочка. Я не расставалась с пилоткой даже сейчас, за столом, пилотка со звездочкой лежала на моих коленях. Надо побывать во вражеском тылу, в логове врага, где за красную звездочку пытают и расстреливают, чтобы научиться дорожить ею.
Я гладила пальцем звездочку на пилотке, чтобы скорбь превратилась в холодную ненависть. Надо ненавидеть врага — холодно и расчетливо, — только так можно победить его.
Таня опередила мой вопрос:
— Товарищ подполковник, скоро на задание? Мы прямо, как на курорте здесь.
— Скоро, — ответил без улыбки Прищуренный. — Скоро, мои дорогие девочки.
Мы вскинули на него глаза — разведчику полагается два месяца отдыха, и командование стойко выдерживает этот срок.
Прищуренный пояснил:
— В некоем квадрате, по нашим предположениям, находится немецкая разведывательная часть, Олечка, которую ты выследила в Тирасполе и которую мы было потеряли. Вероятно, отправитесь втроем — с Таней и Максимом.
Мы трое переглянулись.
Маринка обиженно произнесла:
— А я опять останусь?
— А я? — почти беззвучно прошептала Клава.
Прищуренный невесело улыбался.
— Всем на этот раз найдется дело… И чего вы носы повесили? Ну-ка, песню!
Я глянула в синий прищур повеселевших глаз подполковника и неохотно начала — первую, что подвернулась на память, песню:
Дан приказ — ему на запад,
Ей — в другую сторону.
Все подхватили:
Уходили комсомольцы
Защищать свою страну.
Слово за словом, строка за строкой — и мы втянулись в песню, в ее грустный и бодрый ритм. Я напевала: «…если смерти — то мгновенной, если раны — небольшой…» А в глазах стоял Сережка, каким я его видела в последний раз — бегущим через рельсы. Мальчишески тонкого, сверкающего белой рубахой, надутой парусом, белыми тапочками. Какой он теперь — мне не удалось увидеть.
Я с завистью смотрю на Прищуренного. Он видел Сережку, разговаривал с ним. Может быть, на прощанье жал Сережке руку?
— Товарищ подполковник, — шепчу я, — вы жали Сережке руку?
— Да, — прошептал в ответ Прищуренный. — Я проводил его до машины.
Песня без нас сбилась, скомкалась.
— А какой он теперь?
— Как на карточке твоей. Только чуть постарше… Хороший парень он, Олечка.
— Очень хороший, товарищ подполковник! Вы еще не совсем знаете, какой он хороший!
