Смеющиеся глаза Прищуренного следили за моими действиями. Я то и дело оглядывалась на них, проверяя себя: «Так!», «Так!», «Нет, не так!» — читала я в его взгляде. У него были удивительно отзывчивые глаза. Я даже сказала об этом Василию, но он откровенно рассмеялся: «Влюблена ты, — говорит, — в своего Прищуренного». «Дурак!» — ответила я, а он разобиделся и хотел пожаловаться Прищуренному — как я смею оскорблять старшего по званию. Василий по званию лейтенант, а я после разведшколы стала сержантом. Но почему-то не пожаловался. Почти каждый день Прищуренный давал задания: рация в хате, протянуть антенну так, чтобы он не смог ее найти. Я часами выдумывала всякие варианты. Однажды аккуратно отклеила полоску бумаги в окне, спрятала в щель антенну и снова заклеила. Заставила Василия искать — не нашел. Прищуренный почти сразу нашел.

В другой раз я выглядела во дворе немецкий провод, протянутый от дома через весь двор, на нем хозяйка белье вешала. Я зачистила конец провода и подключила к нему антенну. Все равно Прищуренный нашел — пощурился, пощурился и прилип веселым взглядом к антенне. Помню, прятала рацию в валик дивана; а антенну прицепляла к медной шишечке на обивке. Прищуренный нашел.

Я обижалась — прямо по-девчоночьи. И один раз сказала:

— Конечно, вы полжизни провели в разведке — вот и находите.

Прищуренный негромко спросил:

— А ты уверена, Оля, что тот, кто будет действительно искать — во вражеском тылу, не провел тоже полжизни в разведке?

Нет, в этом я не была уверена и потому продолжала искать головоломные комбинации.

Заниматься приходилось много. С утра мы втроем — майор, Василий и я — разрабатывали легенду. Я никогда не была в Полтаве, Марина — жена Василия — выросла там. Мне нужно было знать Полтаву так же, как я знала свой подмосковный поселок, в котором стоит наша дача.

Медленная и кропотливая работа. По картам, по альбомам, по фотографиям надо было запоминать улицы, дома, кинотеатры, клубы. Нет, не просто названия — как выглядит улица, на которой я жила, как выглядит улица, на которой стоит горисполком, как выглядит сам горисполком, что в доме с горисполкомом и так далее. Как в калейдоскопе мелькали: школы, парки, мосты, магазины, памятники, театры. Я должна была назубок знать не просто фамилии известных в Полтаве людей — артистов, партийный и советский актив, известных учителей и передовиков производства, — я должна была знать их в лицо. Этого требовала легенда.

Потом началось наше с Василием путешествие в Молдавию. Мы с ним должны были знать города и села, дороги и поселки, которыми проезжали. Не так подробно, но так, как их знает человек, проезжавший там. Где стоят немцы, где — румыны, где — итальянцы, комендатуры и фамилии начальников комендатур, где ставили отметки в наших паспортах. Для того, чтобы не засыпаться, а засыпаться можно на пустячке.

Я задавала десятки вопросов. Понимала, как важна мельчайшая деталь. А Василий почему-то молчал. То ли все ему понятно, то ли все безразлично. Он оживлялся, когда начинал о себе говорить. Он почему-то все хотел внушить мне уважение к своей персоне. Чем только вызывал антипатию. Несмотря на образование, в нем было много примитивного, темного, животного. О мире у него были туманные представления. Это и неудивительно — кроме учебников в институте и училище, он ничего не прочитал. Он даже газетами не интересовался. Сводки Информбюро слушал с непроницаемым лицом. Я начинала понимать, что за его непроницаемостью — пустота.

Не сказать ли Прищуренному, думалось мне не раз. Но я молчала. Прищуренный — умный человек, если он готовит Василия — значит, считает нужным. И еще боялась, что Прищуренный подумает, будто я испугалась задания и ищу отговорку. К тому же, особенно долго размышлять над Василием было некогда — слишком много работы.

А у меня еще не ладилось дело со связью. Нужно было стереть почерк, то есть научиться работать на ключе ровно — так, чтобы раз услышавший меня, не узнал в следующий раз. А у меня заедало почему-то тройку: ти-ти-ти-та-та. Тянуло. И я по нескольку часов в день вела тренировочную передачу с узлом связи.

В короткие просветы времени между занятиями я уходила за село в кочагуры. Здесь было тихо, мирно, безлюдно. Поскрипывал снег под ногами, ветер обдувал голые маковки кочагур с редкой сухой травкой. А я тихонько напевала любимые песни. Очень скучала по песням. И еще — по девчонкам. Так хотелось с ними увидеться, я почему-то надеялась, что они тоже когда нибудь придут на кочагуры. Иногда даже мерещились в белой дали знакомые фигуры. Но кочагуры оставались по-прежнему пустынны.

Кончились занятия. Ушел Прищуренный, за ним ушел Василий — до обеда осталось полчаса. Я накинула пальто, потянулась за пуховым платком и замерла с ним в руках.

— Таня?.. Маринка?.. Ой, девочки!

Они смеялись. Я обнимала их, встряхивала, опять обнимала и все твердила:

— Вот здорово, девочки! Вот молодцы, девочки! — кружила их по комнате. — Я так хотела вас найти! Как вы меня разыскали?

Огромные цыганские Танины глаза сияли. Она говорила:

— Мы же разведчики. Мы выследили Прищуренного. Понимаешь, он ходит еще в один дом, и мы с Маринкой не знали — в каком ты. А вчера Маринкина хозяйка говорит: «В том конце села, у тетки Марфы, девушка маленькая поселилась, и тоже в гражданском ходит». Мы с Маринкой спрятались в вашем дворе, еле дождались…

Маринка перебила:

— Смешная ты, Оля, в гражданском. Маленькая…

Это правда, в военной форме я солидней выглядела, а как переоделась, самой на себя стало противно смотреть — девчонка. Таня увидела, что я огорчилась, стала рассказывать, как они с Маринкой отыскали друг друга, как встречаются.

— А не боитесь Прищуренного?

Маринка лукаво рассмеялась:

— Что ты, у нас отличный наблюдательный пункт!.. На Таниной квартире. Танин дом на краю села, у дороги в штаб, из окна видно все. Когда майор выезжает на дорогу к моему дому, я бегу домой — огородами. Совсем близко. И встречаю его.

— Ой, девочки, как хорошо! — повторила я. И вдруг спросила:

— А тебя, Маринка, «женили»?

Маринка пропела:

Но получилось не очень весело, и Маринка сказала:

— Не надеются на меня, наверное.

Таня горячо возразила:

— И чего ты, Маринка, на себя наговариваешь? Мнительная ты!

Я подумала, что я тоже, наверное, мнительная — придумала про Василия и нервничаю. А вот сейчас, когда девочки рядом, я спокойна. Хорошо, что нашлись девочки.

Мы теперь встречались каждый день. Конечно, потихоньку от Прищуренного. Уходили на пустынные кочагуры — там пели, дурачились. Мы все-таки были совсем девчонки, болтали обо всем на свете, кроме главного — о задании. Тут мы не отступали от железного закона разведчика — о задании никому ни слова, ни другу, близкому, ни отцу родному. Я только спросила Таню о ее руководителе группы.

— Максим?.. — спросила Таня и убежденно сказала: — По-моему, настоящий человек. А твой Василий?

Я не успела ответить. Маринка, шедшая впереди, вдруг закричала:

— Девочки! Девочки! Скорей!..

Мы кинулись со всех ног. Маринка стояла у просевшего холмика, ничем не похожего на холмики кочагур. Маринка нервно зашептала:

— Здесь что-то зарыто, девочки! Может, клад?.. Конечно, немцы удирали, зарыли. Ценности. Или секретные документы. А, девочки?

Мы с Таней знали, что Маринка неудержимая фантазерка. Но поддались: действительно, вдали от села, в пустынных кочагурах что-то зарывали. Неспроста зарывали. От волнения у меня дыхание остановилось. Таня осипшим голосом сказала:

— Побежали ко мне за лопатами. У хозяйки в сарае есть.

Через пять минут мы рыли — молча, сосредоточенно. Взмокли лица. Земля-то жесткая, промерзшая. От волнения не чувствовали ни волдырей на ладонях, ни усталости. Без отдыха копали, откалывали мерзлые куски земли. Не помню, сколько мы так копали, докопались до лошадиного копыта.