Ответ был передан тут же — разведать аэродром и передать данные.
С утра мы с Федором отправились на прогулку. Обозревать окрестности, как выразился он.
Ночью я отстучала лаконичную радиограмму:
«Южнее Ивановки восемь километров направлении Прута — аэродром. «Мессершмидт — сто одиннадцать» — сорок пять самолетов. Ангары южной части аэродрома. «Учитель» — кличка Федора.
В ответ приняла короткое «ЩСЛ», что значило: принято, даю квитанцию.
На следующую ночь еще короче радиограмма:
«Севернее Минешт пять километров пункт двести двадцать девять — склады бомб».
Нелегко дается то, что заключено в скупые строчки радиограммы. Сколько выдумки, выдержки, изворотливости требуется. И все Федор.
Спокойно, неторопливо находит он наилучшие решения той или иной задачи. Я это заметила, когда мы устанавливали рацию. Ломала-ломала голову, куда бы протянуть антенну — и чтобы не заметил ее никто, и чтобы соответствовала лучшим техническим нормам. Федор пришел, осмотрелся исподлобья — у него выпуклые надбровия, отчего кажется, что он всегда глядит исподлобья, — взял антенну в руки и потянул ее по-над краем железной крыши.
Все большим уважением я проникалась к Федору, даже немножко, по-девчоночьи, побаивалась его. Как побаиваются любимого учителя или отца. Почти не возражала ему, когда он говорил — надо сделать то-то и так-то, потому что он знал лучше. Старалась не вызывать его недовольства и потому все, что ни делала — стирала или готовила обед, собирала сведения или составляла радиограмму, все старалась делать так, чтобы лучше уже невозможно было сделать.
Неделю мы осваивались на новом месте. Потом стали думать о работе.
Для меня дело скоро нашлось. В селе висело объявление: на молокозавод требовалась уборщица. Молокозавод — неподалеку от Ивановки, на молочной ферме. Я пошла справиться, и меня тут же приняли.
А Федор все не мог ничего подобрать. Перебрал всякие варианты и остановился на одном — шить чувяки. Так я узнала, что всеумеющий Федор умеет и сапожничать!.. Конечно, хорошо шить чувяки и возить их по ближайшим селам, на базар в Корнешты. Когда-то чувяки Степана крепко нам помогли. Но требовалось разрешение румынской жандармерии. И Федор выжидал — не попадется ли что еще, — не хотелось лишний раз появляться в этом несимпатичном заведении.
С молочного завода я возвращалась вечером. Уставшая — ноги не шли. Первое время мне трудно приходилось. От зари до зари мыла полы, крутила сепаратор, таскала бидоны. Однажды шагала домой, как всегда, едва волоча ноги. И вдруг — куда усталость девалась — над головой прошли краснозвездные машины.
— Федор! — влетела я вихрем в дом. — Федор! Наши пролетели! — Тяжелый грохот выгнал на крыльцо — бомбардировщики один за другим ныряли в пике, сбрасывали бомбы и выходили из пике, прежде чем раздавался взрыв. «Ястребки» ходили круг за кругом, расстреливая аэродром.
— Это мы, Федор! — выплясывала я дикий танец. — Это мы с тобой Федор! Мы! Мы!
Федор — мой угрюмый гриб-моховик — хохотал.
На столе — завернутый в полотенце ужин. Теперь, когда я работаю, Федор готовит сам. Старается все по дому сделать до моего прихода. Я понимаю — жалеет.
Но мне все-таки неловко — мужчина выполняет женскую работу.
Ночью я держала связь с Центром:
«Оргеев прибыла пехотная дивизия. Опознавательный знак — голова оленя. Штаб — улица Кагаза. «Учитель».
На следующую ночь:
«Аэродром разбит — ни одного уцелевшего самолета. Строения разбиты. Бомбы легли в цель».
И еще на следующую:
«Двадцать четвертого мая из Унген сторону Бельцы прошло два эшелона. Первый — тридцать вагонов боеприпасов, двадцать две цистерны горючим, двадцать четыре платформы танками, двенадцать вагонов вооружения. Второй — тридцать три платформы танками, пятнадцать платформ автомашинами, три вагона солдатами».
3.
Мы работали с Федором не за страх, а за совесть. Изо дня в день шли в Центр данные о противнике. Все это очень хорошо. Но к самому важному мы еще не подступались: где и как искать секретную немецкую часть — не ясно, не за что зацепиться даже. Я отчаиваюсь, Федор не теряет присутствия духа. Только предупреждает — действовать очень осторожно, за такое любопытство не поздоровится. Можем влипнуть, еще ничего не узнав.
Я стараюсь сблизиться с работницами на молокозаводе — может проговорятся. Но сближение не очень налаживается. Во-первых, меня чураются за интеллигентность, хотя с сочувствием относятся, жалеют — маленькая, слабенькая, не по силам такая работа. А во-вторых, женщин настораживают мои катания по селу с комендантом, и опять жалеют — слаба характером, а до добра эти катания не доведут.
Я действительно катаюсь с комендантом. «Герр комендант» сдержал слово. Однажды, когда мы с Федором сидели за ужином, дверь отворилась, и вошел комендант, без стука. Вот скотина! Он нас с Федором и за людей не считает.
Наверное, у меня были очень злые глаза. Комендант как-то запнулся на пороге. Встал, растерянно озираясь.
Выручил, как всегда, Федор:
— Проходите, господин Адлер, — сказал он спокойно. — Садитесь.
Я опомнилась. Состроила обворожительную, на мой взгляд, улыбку.
— Герр комендант отужинает с нами?
— Нет, — резко сказал Адлер и присел на краешек стула, предварительно проведя по сидению пальцем.
Замараться боится. Мне попалась на глаза волосатая родинка под длинным тонким носом, впечатление, что она вот-вот вылезет из ноздри.
Адлер побагровел.
— Над чем Шеня смеется?
Я просто хохотала и краем глаза ловила настороженные глаза Федора.
— Ох, умора, герр комендант!.. Представляете, меня сегодня заставили корову доить… Умора! Я же не знаю, с какой стороны к ней подойти. Вы бы видели, герр комендант. На молокозаводе все тоже смеялись…
Адлер несколько успокоился, краска отлила от лица.
— О, Шеня работает?
— Да, герр комендант! Вот Федор не может найти работу. Вы не поможете — к нам на молокозавод?
Адлер даже изволил пошутить:
— Разве Федор умеет доить корову?
— Умеет, герр комендант! Вы не знаете нашего Федора — он все умеет. Но не любит коров. Он любит лошадей — и работал уже в немецкой части возничим. Устроить бы его развозить молоко.
— Я буду посмотреть… Если Шеня будет хорошей девушкой и поедет с комендантом в воскресенье кататься, я устрою Федора.
Теперь я побагровела от злости. Вот гад, вымогатель.
И не очень мне хотелось кататься с ним, видела я эту забаву: повозка, накрытая красным ковром, на козлах власовец. Летят, сломя голову, деревенской улицей, пугают ребятишек, давят кур.
Я посмотрела на Федора — пусть он решает.
— Да, — сказал Федор неторопливо, — Женя поедет с вами кататься, господин Адлер. Я надеюсь, вы не уроните мою сестру с повозки?
Адлер осклабился:
— О-о, конечно, нет!
И я каталась с Адлером несколько раз. Но если мои товарищи по молокозаводу оправдывали меня — молодостью, мягким характером, интеллигентностью, то кучер коменданта — звали его Семен — никак, видно, не оправдывал. Глядел на меня иногда с неприязнью, иногда с открытой ненавистью. А звал — барышня. «Барышня, комендант прислал за вами повозку… Барышня, заедем за комендантом…»
Я терпела. Что-то мне нравилось в этом вечно угрюмом, неулыбающемся человеке. Чувствовала в нем русскую душу, хотя он добросовестно служил у коменданта — был у него за кучера, за возничего, за денщика, за повара. Словом, за все и про все. Я никогда не видела Семена без дела. Пришла даже шальная мысль — хорошо бы как-то наладить контакт с ним: Семен много разъезжает с комендантом, бывает даже в Яссах и Кишиневе, куда нам с Федором пока нет ходу.
Вербовкой помощников занимается старший. Это не дело радиста.
Но Федор, видимо, сам думал о том же, потому что сказал, ничего не объясняя:
