Единственной большой радостью были Сережкины письма, заполненные любовью, надеждами на скорую победу. Сережка где-то под Тулой, в училище. Я знала по сводкам — Тула не сдается, хотя враг уже в пригороде. Сережа писал, что пришлось быть в боях. Мне и перед ним было стыдно — разве можно сейчас ничего не делать? Когда враг у ворот Москвы, когда враг забирает и рушит наши города. Нельзя!

Мимо нашей дачи шли эшелоны. День и ночь, ночь и лень. Из Сибири, из Средней Азии, с Дальнего Востока. На платформах машины, пушки, танки. В теплушках — люди в серых шинелях. Одни проходили мимо нашей станции, другие останавливались, выгружались. Тогда на несколько часов в нашем поселке становилось многолюдно, шумно. Потом они уходили на запад, на фронт, до которого рукой подать. Шло сосредоточение сил под Москвой.

Однажды на ночевку в нашей даче расположился штаб. Дом ожил — топились печи, входили-выходили люди, бряцали винтовки и котелки. Вечером нас кормили с Платончиком «шрапнельной» кашей, заправленной душистой тушенкой. И к ночи, когда двери перестали стучать, а Платончик спал сытым сном, я решилась.

Я открыла дверь в гостиную. Над столом несколько командиров. У самого старшего в петлицах было две шпалы.

— Товарищ майор, — сказала я, — возьмите меня на фронт.

Командиры выпрямились. Кто улыбался, кто кивал головой. У майора брови поползли наверх. Я торопилась.

— Кем хотите, возьмите. Я все могу. У меня по стрельбе второе место в школе. А в классе я первая… Честное слово!

— Доченька, — устало сказал майор, — тебе учиться надо.

— А мы не учимся. У нас школа не работает.

Кто-то другой, не майор, сказал:

— А у нас не детский сад. Молочка у нас не водится.

У меня навернулись на глаза слезы.

— Я только ростом маленькая, в маму. Мне много лет.

Потом рассердилась, но все-таки стала упрашивать:

— Я стирать могу, радиоприемники умею собирать… Ну, хоть санитаркой возьмите. Пожалуйста…

Полковник отрицательно качнул головой:

— Нельзя, девочка.

Я целую ночь проплакала возле Платона.

А утром, когда часть ушла на фронт, мы, как прежде, прятались во время бомбежки за толстой кухонной дверью — нам она казалась непроницаемой для осколков — и спорили, сколько было взрывов. Почему-то всегда счет у нас расходился: у Платона было больше, у меня — меньше. В километре от нас находился Быковский аэродром, его все время бомбили. Мы к этому совсем привыкли и прятались больше для забавы.

Но мысль попасть на фронт уже не оставляла меня. Я только не знала, как это сделать. А под Москвой уже началось наступление. Без меня.

Однажды мама вместе с хлебом и сахаром привезла «Правду».

— Прочитай, — сказала она, — про Таню.

Я прочитала про девушку, почти мою ровесницу — Зою Космодемьянскую. На всю жизнь запомнила я статью и эту фотографию — мертвая девушка с веревкой на шее лежит на снегу. Все старалась рассмотреть ее лицо, прочитать в застывших чертах ее последние думы.

Я примеривала себя к ней, придирчиво спрашивала себя: а могла бы я так — ходить на задания, молчать под пытками? Выходило — могу. Только не могу вот добиться, чтобы меня взяли на фронт.

Я поехала в райком комсомола, полная решимости отстоять свое право воевать. Но перед дверями секретаря было столько народу, что я почувствовала вдруг себя маленькой и никчемной. А когда вошла в кабинет, и вовсе оробела. Тем более, что секретарь поднял на меня красные от усталости глаза и иронически спросил:

— Тоже на фронт?

Я покраснела. Глупо. По-девчоночьи. Зло сказала:

— Да!

Он протер глаза, будто в них попали песчинки. Сказал почти раздраженно:

— А здесь кто будет работать? Вот госпиталь задыхается без рабочих рук! Хочешь помочь стране — иди туда.

И я согласилась. Я подумала, что этот уставший парень, секретарь райкома, тоже, наверное, просится на фронт, а ему тоже в раздражении отвечают: «А здесь кто будет работать?».

Теперь стало не так голодно. В госпитале меня кормили. Часто свою пайку хлеба отсылала Платончику, он жил пока у маминой подруги. И немцев погнали от Москвы, стало веселее на сердце, снова казалось — война ненадолго: быстро враг дошел до Москвы, но еще быстрее покатился обратно.

Плохо было одно — все реже приходили письма от Сережки, все короче и деловитее они становились. Хотя каждое начиналось по-прежнему: «Здравствуй, любимая вредная!» Писал — день и ночь занятия, что скоро конец учебе и их отправят на фронт. Писал, что одна мысль у него — бить врага. Бить и бить. Ни о чем другом думать не может.

А почерк писем — размашистый, торопливый. От письма до письма жила во мне тревога: а вдруг Сережка полюбил другую? А может, и не полюбил, просто вдалеке стал забывать?

А тут расстроила одна история.

Лежал у нас летчик — без обеих ног. Года двадцать два-двадцать три ему было. Милое русское лицо — чуть курносое, сероглазое. Он хорошо держался. Некоторые становились обозленными, проклинали весь свет за увечье или капризничали. А он был спокоен, приветлив, немного печален — таил все в себе. Мы понимали, какая в его душе боль. Полюбила его Лида — медицинская сестра, девушка замечательной красоты и душевной чистоты.

Я сама видела, как светлело лицо летчика, как оживали его глаза, когда в палату заходила Лида. И он оставался таким, пока она была рядом. По ночам, когда госпиталь затихал, они подолгу разговаривали. О чем — никто не знал.

Однажды Лида сказала мне — мы как-то особенно сдружились, — что все решено: они поженятся, как только летчика выпишут из госпиталя. Это должно было произойти днями.

Как-то ночью я заглянула в палату. Тусклая лампочка освещала большую комнату, уставленную кроватями. Кажется, все спали. Я хотела прикрыть дверь, как услышала шепот:

— Оленька…

Вгляделась в полумрак — летчик. Он поднял руку, позвал к себе. Я подошла.

— Вам плохо? Почему не спите?

— Нет, Оленька, мне хорошо, — спокойно и грустно улыбнулся он. — Я слышал голос комиссара минут десять назад. Он здесь?

— Здесь.

— Позовите его, Оленька!

Ничего особенного в его просьбе не было, но мне почудилось в ней что-то недоброе. Хотела дождаться, когда комиссар выйдет из палаты, — и если не спросить, то хотя бы по лицу его понять, о чем говорил с ним летчик. И не дождалась — как приткнулась у двери бельевой, так и уснула сидя. Я очень уставала: стирала, мыла посуду, писала раненым письма, разносила обеды по палатам, читала книги, штопала белье, мыла полы. Мне очень хотелось хоть немного помочь — и раненым, и обслуживающему персоналу, всем было трудно.

Проснулась — Лида меня сжала в объятиях. Она уже заступила на смену. Веселая, счастливая. Видно, успела уже повидаться со своим летчиком. Шепнула мне на ухо, что его выпишут в конце этой недели. Я вспомнила о комиссаре, открыла рот и — ничего не сказала.

В коридоре прогремели костыли.

— Сестрица! — позвал раненый Лиду.

Начался обычный госпитальный день.

Вечером я ушла домой. Восемь километров по глубокому снегу в рваных валенках. Начиналась метель. Я ругала себя — можно было не идти, дома меня никто не ждал. Но было предчувствие, что есть письмо от Сережки.

Письмо не пришло. В доме застоявшийся нежилой холод. Забор кончился, топить нечем. Одеревенелыми пальцами сжимала ручку и писала Сережке:

Утром я собралась в Москву. Добралась во второй половине дня. Сначала к Платончику — отнесла ему пайку хлеба. Потом в госпиталь — к маме и Нате, мы больше месяца не виделись. И только поздно вечером заглянула к Сережке домой узнать у матери, нет ли писем. Там я заночевала: писем не было, а Сережкина мама не отпустила меня. Чуть не до утра проговорили. Пили жиденький морковный чай и говорили о Сережке. Мне даже радостно стало — как будто он с нами сидел.

В госпиталь я вернулась на другое утро. Едва вошла в коридор, почувствовала — что-то случилось. Ходячие больные толпились группами. Мелькнуло растерянное лицо нянечки. Я добежала до дежурной — вскрикнула: Лида плакала и хохотала. Кто-то пытался ее чем-то напоить, но колбочка билась о зубы, и жидкость стекала по подбородку. Кто-то тронул меня за руку — нянечка, зовут на кухню.