Сильно встряхнуло — это раскрылся парашют. Я машинально подтянула лямки и крепко ухватилась за стропы — так нас учили. Было почти не страшно. Внизу, совсем близко, белел Алешин парашют. Что сверху — не видно за куполом. Слева черный, на фоне ночного неба, силуэт самолета с яркими языками на моторах. Да ведь он горит — наш самолет!.. Самолет вдруг ткнулся носом вниз, вспыхнул и свечой пошел к земле.

Взрыв я не слышала, только видела костер на снегу — огневой, дымный, пронизанный сине-красно-зелеными вспышками, — рвались трассирующие пули. Все ли успели выпрыгнуть? Спасся ли экипаж? И вдруг ясно представила: ее — в группе летчиков, стоявших на аэродроме. Чернокосая девушка с непокрытой головой — шлем был пристегнут к полевой сумке. «Твой коллега, — сказал Прищуренный, — стрелок-радист». Неужели не спасся экипаж?!

Приближалась земля. Я согнула ноги в коленях, напряглась — и все-таки толчок о землю был сильный. Но тут же подтянула стропы, и купол сник грудой белого шелка.

— Привет! — крикнул издали Алеша.

Я собрала парашют и потащила на голос. Кто-то еще сел невдалеке. И еще. Остальных не было видно.

— Ну, вот, — сказала я чуть не плача, — выполнили задание!

— Да-а, — протянул Алеша, — жалко летчиков.

— Думаешь, не выпрыгнули?

Алеша молча отстегнул лопатку, я последовала его примеру. Земля была вязкой от стаявшего снега, налипала на лопаты, на руки, на сапоги. Мы вырыли одну яму, сложили в нее оба парашюта и снова зарыли, затоптали, закидали вязкой грязью.

Кто-то шел к нам — трое или четверо. Алеша взялся за автомат. Настороженно вслушивались, всматривались. Впереди идущий прихрамывал.

— Свои! — сказал суровый голос.

Сердце у меня радостно забилось — Соколов.

— Как рация? — спросил Соколов. — Связаться сможешь? Быстро?

— Смогу, смогу!

Я присела на корточки, раскрыла сумку. Алеша отломил палку, прикрепил к ней антенну и держал так в вытянутой руке. Я волновалась — слушают ли меня там, мы должны приземлиться позже, позже начать связь. Но нажала на ключ, ярко мигнула индикаторная лампочка передатчика.

— Работает?

— Да.

Соколов протянул текст, я зашифровала и стала передавать в Центр о случившемся. Радиограмма спрашивала как быть?.. Разведчики тихо сидели на корточках вокруг, курили в рукав, ждали ответа. Ответ был краток: обеим группам соединиться под командой Соколова и идти обратно через линию фронта.

К концу вторых суток решили уходить — оставаться дальше в районе упавшего самолета опасно, нас, вероятно, уже искали немцы. Уходили молча, с тяжелым сердцем — не хватало одного разведчика и экипажа. Ждали, искали, опять ждали.

Больше нельзя.

Соколов в последний раз спросил Василия:

— Не вспомнил?

— Нет, — сказал Василий.

Я почему-то была уверена, он помнит. Он должен был прыгать последним и помнить, остался ли кто в самолете, прыгали ли за ним летчики. «Не помню», — твердил он. Он держался спокойно, уверенно, как человек с чистой совестью. Может быть, я напрасно его подозреваю — он прыгал, как положено, а последний разведчик или прыгнул неудачно или заблудился.

Путь к линии фронта оказался нелегким. Шли в обход, через овраги и целину, кустарниками и рощицами. Это удлиняло путь, но напрямую идти было рискованно. Все лишнее побросали, я несла только рацию, Василий — продукты. На пятый день выяснилось: продуктов мало, а идти еще много. Соколов велел собрать остатки и сам делил на привалах сухари и сахар.

Этой ночью мы услышали пулеметную перестрелку, еще далекую, неразборчивую. Приближалась линия фронта.

Соколов сказал мне:

— Теперь иди следом за мной, не отставай ни на шаг.

Наверное, потому, что связь с Центром держала я, а не Алеша.

Но Соколов и Василию приказал:

— Идешь вслед за радистом.

У меня Василий уже не вызывал недоверия. Мало разговаривал, но наравне со всеми нес тяготы перехода, держался хорошо. И я уже поверила, что ничего плохого он не совершил. Просто испугался в горящем самолете — не храброго десятка человек, потому не помнил ничего.

Утром, переходя ручей, напоролись на двух немецких солдат. Один быстро сообразил — кинулся на землю и стал отползать за холмик. Он уже поливал нас из автомата, а второй все еще метался на поляне. Чья-то пуля уложила его. А первый продолжал стрелять.

Соколов приказал короткими перебежками отступать к лесу, из которого мы только что вышли. Я помчалась и вдруг — споткнулась, упала, хотела подняться, но не смогла. Кто-то упал рядом.

Соколов.

— Ранена?

— Кажется, нога. Онемела…

— Садись мне на спину. Живей!

Он стал на колени, я крепко схватилась за его шею. Короткими перебежками, падая и поднимаясь, дотащил он меня до леска.

Рана была не сквозная. Соколов молча и ловко наложил повязку. Еще не улеглась перестрелка, а я держала связь — сообщила, где мы находимся, что ночью будем переходить линию фронта.

Линию фронта прошли благополучно — на нашей стороне нас ждали. Меня несли по очереди. Вместе с «Северком», с рацией я не желала расставаться. Ни за что. Или выйдем вместе, или вместе погибнем. Что я такое без нее или она без меня?

В санчасти мне перевязали рану.

Врач сказал:

— Рана касательная: скоро плясать будешь.

И вот я дома — отмытая от недельной грязи, счастливая. Хозяйка Марфа Даниловна суетится вокруг, украдкой вздыхает. Прищуренный сидит у постели, держит мою руку в своей, а в уголках синих глаз и доброта, и радость, и боль. Я только теперь догадываюсь, как ему, учителю, трудно всякий раз отпускать питомцев на ту сторону. Будь его воля, сам бы за всех ходил.

Мне хочется ему сказать что-то очень доброе. А что — не знаю. И я говорю:

— А мы вас зовем — Прищуренный.

Он смеется. Я засыпаю. И даже во сне чувствую блаженство от чистоты постели, белизны простынь, тепла дома и радости возвращения.

Лиза вбежала в дом, точно за ней гнались. Прихлопнула за собой дверь и уперлась в нее затылком. Губы шевелились, а слов не было.

— Чего ты? — икнул пьяный Василий. — Ч-чего?

Я кинулась к Лизе, дала ей напиться. Зубы стучали о кружку.

— Марина… Ох, Марина… — зашептала Лиза. — В Саланештах, где жандармерия… повесили парашютистов. Молоденькие…

Лиза всхлипнула. И вдруг заплакала в голос.

Я схватила пальто и выбежала на улицу. «Кто? Кто? Кто?» — била в виски кровь. Дышать было нечем, но я все бежала. А вдруг это Максим с Таней… Мы вместе летели на задание. В одном самолете. Максим и Таня должны были прыгать после меня и Василия. Я бежала, забыв обо всем, кто я, где я, зачем оказалась по эту сторону фронта.

Было скользко и вязко, чавкала под ногами грязь — особенно на деревенской улице. Я все равно бежала до площади с виселицей, с трупами. Я потом поняла, почему так бежала — где-то в глубине сердца жила надежда, что еще не все потеряно, еще можно помочь Максиму и Тане.

Последний дом, поворот и…

— Мальчики!

Мальчики… Я сразу узнала их. День до вылета мы провели вместе на Кировоградском аэродроме. Они тоже ждали вылета — четверо мальчишек-москвичей. Они ушли из десятого класса в разведку, а теперь шли на какое-то серьезное задание. Шли нелегально. И немножко этим кичились — четыре мальчика из одного класса.

Они и резвились по-школьному. Подтрунивали друг над другом, устраивали каверзы один другому. А больше всех доставалось тихому, чернявому пареньку — он, как и я, не успел вырасти.

Длинноногий и тощий Кольчик начинал:

— Слушай, Мишка! Зачем тебе вторая финка? Ну, одна — я понимаю. Если посчастливится — встретишь немца, пронзишь!.. А вторая?

— Поросят резать, — подкидывает смешливый Димка и хохочет. — В тылу ждут — не дождутся Мишку.