Немец улыбался. Ребенок плакал, а он улыбался, засовывая в карман шерстяные детские чулочки. Что я знала до сих пор о ненависти? Ничего, пока не столкнулась лицом к лицу с врагом.
Над кроватью висели две простые полки, завешенные цветастой занавеской. Немец взобрался сапожищами на кровать, аккуратно раздернул шторки и обстоятельно проверил все уголки — ничего. Тогда он слез с постели, пригнулся, чтобы заглянуть под кровать.
Лиза вскинула ребенка на руки и опрометью кинулась за дверь.
— Герр офицер!
Немец не без любопытства посмотрел на меня. Ах, как бы мне сейчас пригодилось Нинино умение — лукавить и ненавидеть. Я могла только ненавидеть. Слепыми от ненависти глазами смотрела сквозь немца и ничего не могла придумать. Потом, будто спала пелена с глаз, я увидела печь, подтопок с кучей тряпья. Есть! Выхватила из подтопка трехлитровый бидон с медом — единственное Лизино богатство.
Немец открыл крышку, ткнул пальцем в янтарную гущу, облизнул палец и деликатно улыбнулся.
— Данке шейн, фройлин!
Он взял бидон и, аккуратно притворив за собой дверь, вышел.
Я опустилась на скамью и горько заплакала. От ненависти. От бессилия.
Теперь уже шум движущихся войск не прекращался ни на минуту. День и ночь, ночь и день двигались по шоссе отступающие немецкие части, измотанные русской зимой, весенними боями, беспутицей. Неожиданно разыгралась метель, дороги развезло, машины прочно застревали в грязи, и солдаты шли пешком, измокшие, грязные, промерзшие, обмотанные ворованным тряпьем.
В нашем селе, почти не видевшем немцев в оккупацию, теперь все время толклись подразделения, располагавшиеся на отдых. Одни уходили, на их место приходили другие — еще более замызганные, еще более злые. Не переводились они и в Лизином доме. Входили, раздевались, чуть не догола, били вшей.
Наверное, в глазах у меня отражались все чувства — ненависть, презрение, радость, торжество. Один, помню, здоровый рыжий солдат вдруг оторвался от своего занятия и двумя пальцами ткнул мне в глаза:
— У-у, большой бандит!
И почему-то ретировался за спины вшивых дружков.
Василия словно подменили. Все куда-то бегал — озабоченный, трезвый, злой. Вдруг явился в немецкой форме — рукава кителя едва прикрывали локти, отчего сразу стал похож на всех этих общипанных фрицев. Лизе он сказал, что поступил возничим в какую-то немецкую часть.
Теперь я по-настоящему боялась Василия. Боялась, что он, уходя с немцами, выдаст меня. Трус-то он трус, но кто может знать, каков запас подлости сидит в нем. А обидно гибнуть накануне прихода наших.
Я бы давно покинула Лизин дом, Степан и Вера звали к себе, но я не могла бросить рацию, спрятанную в подвале с картошкой. И унести ее не могла при такой ситуации.
В один из ближайших дней я застала Василия, торопливо упаковывающего чемодан, — тот самый, с которым он прилетел сюда.
— Уходишь, значит?
Он ненавидящими глазами взглянул на меня.
— Тебе-то что? — и вдруг жалобно добавил: — Не тебе судить.
— Судить тебя народ будет!
Он не успел выругаться — открыл и закрыл рот. Вошло все огромное семейство. Старуха-мать с воем кинулась к сынку на шею — завыла, запричитала. Василий вдруг тоже начал всхлипывать. Сморкнулся в пальцы, вытер их о брюки… О! До чего гадок предатель.
Василий ушел с последней частью, проходившей мимо окон. Выскочил из дому, сопровождаемый материнским воем, вскочил на последнюю повозку — только его и видели. У меня даже сердце заныло: неужели уйдет от возмездия?! Но в глубине души оставалась вера — не уйдет. Нет, не уйдет. Встретимся мы еще. И я оказалась права. Встреча произошла в скором времени.
Весь день я слушала приближающиеся звуки боя, совсем близкие. Знакомые голоса пулеметов и автоматов, натруженный вой мин и тяжелое уханье орудий. Ночью фронт подошел к селу. От шоссе слышался частый треск автоматных очередей, прочерчивали темноту взрывы трассирующих пуль, рвались ракеты.
К утру бой затих. Жители, осторожно выбравшиеся из закупоренных домов на улицу, увидели за селом серо-зеленые немецкие мундиры. Я металась в тревоге: неужели наши отступили? А может быть, наступление на этом участке фронта остановилось и надолго? К вечеру пришло решение перейти линию фронта.
Решение не совсем разумное. Я это отлично понимала. Но страх остаться надолго во вражеском тылу без дела был сильнее разума.
Едва стемнело, я полезла в погреб с картошкой за рацией и не нашла своего «Северка» на том месте, где спрятала. Еще раз разрыла картошку. Еще и еще. Вправо и влево. Потом уже рылась, где попало, хотя было очевидным — рации нет, кто-то унес ее. Кто? Конечно, Василий, больше некому. Хоть напоследок напакостил. И как он узнал? Неужели Лиза сказала? И куда он дел рацию?
Чуть позже пришла способность рассуждать, я поняла — Василий куда-нибудь спрятал «Северок». С собой он, конечно, не мог его взять. И немцам его не отдал, иначе меня арестовали бы. Просто перепрятал, чтобы хоть как-то напакостить на прощание. До полночи я обыскивала дом, огород, чердак. Расспрашивала родителей Василия и даже ближайших соседей — не видел ли кто Василия с большой корзиной. Нет, никто не видел. Лиза помогала искать, она клялась, что словом ему не обмолвилась, что он, наверное, сам подглядел, куда я прятала.
Остаток ночи не смыкала глаз. Где искать?
Утром пришла старенькая-старенькая прабабушка Лизиного мужа. Она еле двигалась на дрожащих слабых ногах. Я молча смотрела на нее. Прабабушка за то время, что я жила у Лизы, ни разу не приходила к нам. Дом ее стоял на том конце села — легко ли старухе пройти два километра!
Прабабушка, поддерживаемая Лизой, добралась до стула, села, устало отдышавшись, сказала:
— Вася… Перед самым отъездом ходил в моем винограднике с лопатой и корзиной. Копал ли, нет — не знаю… Врать не буду, а ходил.
Я так и вскинулась:
— Бабушка, а где он ходил, вы помните? Можете показать?
Прабабушка встала на дрожащие ноги.
— А пойдем, внученька!
Не буду рассказывать, как мы шли, — долго, трудно. У меня сердце лопалось от нетерпения. Наконец дошли.
Сантиметр за сантиметром обошла я тот участок, на котором прабабушка видела Василия, и еще три участка вокруг. Никакого следа — ни бугорка, ни рассыпанной земли. Не удивительно — он прошел отличную школу у Прищуренного. Мог ли подполковник предполагать, как использует знания ученик?
«Ну, нет! — грозила я кулаком невидимому Василию. — Так тебе это не пройдет! Нет, не пройдет».
Я решила ночью перейти линию фронта — просить у наших помощи в поисках пропавшего «Северка». Теперь мне и вовсе нечего было делать в немецком тылу.
Ночью я неслышно поднялась с постели, прислушалась — тихо в доме, тихо на улице. Где-то очень далеко ухали орудия. Я заторопилась — накинула пальто на плечи, сунула босые ноги в туфли на каблуках. Те, бескаблучные, превратились в опорки. И на цыпочках вышла из дому.
Прижимаясь к плетням и заборам, прячась за выступами домов, останавливаясь от малейшего шороха, вслушиваясь в ночь до ломоты в ушах, прошла большую половину села. Теперь взять вправо, говорят, на краю села немецкие пулеметы.
Чьими-то огородами выбралась на зады села. Прямо передо мной расстилалось кукурузное поле — где вспаханное, а где с торчащим от прошлого года бодыльем. Придется ползти, а расстояние не меньше двух километров.
И я ползу. Ползу и ползу. Чувствую саднящую боль в коленях и ладонях, облепленных плохо просохшей землей. За полем — овражек. За овражком — виноградники. В виноградниках наши… А полю нет ни конца, ни края. Внезапно, чуть левее себя, слышу бряцанье металла и лающую немецкую речь. Забираю правее. Еще правее. Земля из-под рук ползет вниз. Овражек.
Поднимаюсь и падаю, нога попала в какую-то яму. Вытаскиваю ногу, ощупываю — целая, а туфли нет. Лезу в яму рукой, вытаскиваю туфлю — без каблука. Просто выть хочется с отчаяния — сколько так пройдешь.
Хромая, сползаю на дно овражка. Здесь должен быть ручей — нестерпимо хочется пить, хочется смыть с рук и лица налипшую глину. Я вслушиваюсь в тишину ночи и улавливаю тихое журчание по правую руку, за кустами.
