О Евтушенко и Вознесенском: Я восхищаюсь их эстрадным мастерством. Я даже немного завидую им. Но при чем тут поэзия? <…> Брюсова я просто не считаю поэтом. <…> Вяч. Иванова она не любила. <…> А вот недружелюбие к Кузмину, который написал предисловие к «Вечеру» (и немножко на нее повлиял вначале), меня очень удивило, даже огорчило (С. А. Риттенберг. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 490.)

Каждый, естественно, судит по себе. Добрый видит во всех доброту, злой ожидает злодейства, скупец убежден, что все хотят оттяпать у него хоть копеечку, завистник чувствует гомеопатический след зависти в мотивации чужих поступков. Тщеславного урода видит только тот, кто тщеславен (урод, может, и справедливо — красавица Анна Андреевна не могла удержаться, чтобы не передернуть плечами, ведь действительно, у Толстого нос широкий, брови кустом, глаза-бусинки, вихры). И все-то у нее языков не знают, образования не имеют, происхождения низкого. М<ожет> б<ыть>, то, что Бунин не окончил гимназии, и не играло большой роли в его жизни. Но это объяснение очень характерно для А., она чеканила такие изречения, как медали, причем с большой простотой». (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 490.)

О Бунине: Вот всю жизнь меня ругал, всю жизнь меня травил, а из-за меня его косточки не успокоились в русской земле». (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 642.) Так вот что б его не простить, правда? А Бунин всего и «натравил», «наругал» ее за жизнь, что сочинил две эпиграммы (одну — недостоверно) и написал в письме (частном, ей неизвестном): И такую дуру прославили замечательной поэтессой! (Р. Тименчик. Стр. 643.) (О стихотворении «Читая Гамлета»). Ее ругательств Бунину Роман Тименчик набирает на убористую страницу. Да и одного бы, про косточки, хватило, чтобы взлетела чаша весов.

Хотя все-таки, скорее всего, и не из-за нее. Нам ли судить.

— Конечно, она в ту пору была уже старая толстая бабища, так что никакие зефиры и амуры тут ни при чем. Ей просто захотелось дружески побеседовать с человеком, который убил ее мужа и оставил сиротами ее четверых детей. (Л. K. Чуковская. Т. 2. Стр. 55.) Старуха Ланская дожила только до 51 года и до конца не слишком долгой жизни была стройна.

Печатный текст, конечно, не в состоянии передать звука голоса и интонации говорящего, но невозможно не услышать в этой фразе злорадной ненависти.

Вернемся, впрочем, к суждениям Ахматовой. Непереносимость ею сплетен в свой адрес, ее ненависть, вполне понятная, к примешиванию досужей болтовни в описания ее жизни и анализ биографической подоплеки ее стихотворений прекрасно уживались с ее собственной личной жаждой комментария того или иного произведения классика или современника в контексте той или иной негативной информации из личной жизни писателя.

Для чужой славы было спасительное слово: мода.

Царское возвращение Цветаевой в Москву.

Вход в Москву фиксировала обличительница т. н. современного мещанства (журналистка — не названная, по обычаю), описав разговорчивую молодую покупательницу из очереди в книжном магазине: «У нее облегченная мебель, торшер, подвесные керамические вазочки, магнитофон с записью песенок Булата Окуджавы, «абстрактные занавесочки» <…> Энергичная устроительница «модернизированного уюта» приобрела сразу десять книжек только что вышедшего однотомника Марины Цветаевой. «Для всех наших, — пояснила она и озабоченно прибавила: — На днях должен поступить в продажу Пастернак, не прозевать бы!..» Эта публика зачитывалась сначала Ремарком, потом Сэлинджером. (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 144.) Модницей, впрочем, была и сама Анна Андреевна, но о ней — нельзя.

Однажды мы с дочкой куда-то уходили, и дочка задерживала меня, долго собираясь. «Вы ведь небось смолоду не красили ресницы?» — воззвала я к Анне Андреевне. — «Я всю жизнь делала с собой все, что было модно», — с некоторым вызовом призналась Анна Андреевна.

Ресничками не ограничась, бежать за всем, что модно, не прекратила до старости. Цветаевское «Избранное» и подоспевший альманах «Тарусские страницы» вызвали к жизни стихотворение-разговор с Цветаевой, «Комаровские наброски», затем расширившиеся голосами Мандельштама (тоже как раз собрались издавать, Анна Андреевна входила в редколлегию, но сама идея издать Мандельштама казалась ей ненужной — «он малопонятен») и Пастернака и получившие название «Нас четверо». (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 144–145.) А мы-то гадали, что вызвало громогласное «Нас четверо!», что помешало раньше взяться за руки с друзьями?

Мода на то и мода, что ей следуют все. Покупательницы — покупают, поэтессы — слагают стихи. А ведь скоро выйдет и Мандельштам! Ахматова сделает все, что в ее силах, чтобы он не вышел: он не нужен, его никто не понимает, но чувствует, что стала слабовата, может не сдюжить, запишем в реестр и его.

В Ленинграде состоялась конференция Европейского сообщества писателей, посвященная проблемам романа. «Я боюсь, что ко мне приедет Сартр. Но, я думаю, меня здесь не найдут. Меня так хорошо научились прятать. Скажут, что я на «Северном полюсе-6». (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 192.)

«Северный полюс-6», очевидно, прозвучал, потому что в это время Анна Андреевна работала над сценарием о летчиках. Боюсь, проблематика этой прозы г-на Сартра не заинтересовала бы.

Я спрашиваю о Зигмунде Фрейде. А<хматова> медлит. Потом говорит — скорее как бы самой себе: «Все здания здесь шатаются». Рита переводит дважды подряд и беспомощно смотрит на меня: «Все здания здесь шатаются». Она ничего не поняла. А А<хматова> грустно улыбается.

В письме 1925 года к ней [Шилейко] вручает ей цитату <…> из той элегии Овидия о борении чувств (Amores, III, XIb). Откуда А<нна> А<хматова>, будто бы не зная источника, а позаимствовав фразу из эпиграфа к роману Габриеле д'Аннунцио «Торжество смерти» <…> взяла эпиграф к «Anno Domini»

Почему не знает будто бы? Уж действительно всего ли Овидия Анна Андреевна знает наизусть? Если — знает, то почему бы знание свое и не предъявить, обозначив, как это принято в цивилизованном мире, откуда взята цитата? Зачем писать, что чужой эпиграф так понравился, что решила для себя использовать?

Но когда цитата ей даже ПРИСЫЛАЕТСЯ — предположение может быть даже еще худшим. Ахматова оценила вкус д'Аннунцио и использованный им эпиграф взяла и себе, а письмо Шилейки просто не читала. Посмотрела, что он пишет ей личного, а все заумности читать и не стала. Подарком любовника ей вовсе не зазорно было бы воспользоваться — и никто бы не догадался, что это не сама Анна Андреевна всю античную литературу в голове держит.

В письме Шилейки указания на источник тоже нет, но раз нашел он эти строки — значит, прочитал и весь стих, увидел слова, взятые Ахматовой в эпиграф.

Кстати, в самом «вручении цитаты», к которой в примечании дается и очень прочувствованный перевод — (о лице, приближающем к божеству, о глазах, похищающих в плен) (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 662), нет ничего для Шилейки удивительного: У него есть два излюбленных приема <…> — использование длинных стихотворных цитат из древней или старинной поэзии на разных, преимущественно не общеизвестных языках. <…> Длинные фрагменты текстов на разных языках встречаются и в письмах Шилейко к Ахматовой, хотя и в меньшем числе, чем в переписке с Андреевой (второй, ученой, страстно любимой и, в сущности — единственной настоящей женой). Иногда обеим посылаются отрывки одинакового свойства <…> (не надеясь на филологические познания Ахматовой, ей — в отличие от Андреевой — Шилейко посылает не только старофранцузский текст, но и перевод…) (В. Вс. Иванов. Предисловие к книге Владимир Шилейко, Последняя любовь. Стр. 6, 9.)