Может быть, Ахматова действительно умно и остроумно рассказывала (должны верить на слово, поскольку все, что записывали за нею — не поражает, а характеристики блеска ее разговора могли родиться и от ослепления ее актерским даром). Говорунов много. Но все-таки поэтов мы знаем не по байкам. То, что писала она сама в своих записных книжках — представляет собой всего лишь смесь банальности и претенциозности. В простоте нет ни одного слова. Разумной, трезвой мысли, над которой она бы размышляла сама — нет ни одной, она путает дневник с госзаказом на панегирик. Почему же все-таки ее записные книжки не изданы? Издали 18 лет назад в Турине — и молчок. Ну, что там вперемежку бытовые записи — мы как-нибудь переживем (да нет там ни одной бытовой записи, Ахматова бытом не занималась, там — перечисление посетителей — но это она вела счет, чтобы поражались, сколько к ней припадало, письма — с той же целью. А всякие — в городе свежо и серо, прозрачная весна и проч. — помилуйте, писалось не для себя, а если для нас — то для чего нам «описания» из дамских повестушек?

А. К. Гладков в дневнике: Н.Я. говорит, что А.А. давно ведет дневник и пишет мемуары. (Летопись. Стр. 550.) Словам Надежды Яковлевны было бы невозможно не поверить. Как же такой заслуженной, давнишней писательнице, поэтессе — и не писать? Даже удивительно, что она на самом деле ничего почти не писала.

2 июля 1963. Сегодня <…> мы (6 человек) одновременно видели Великое Небесное Знамение. (Летопись. Стр. 612.)

Чего только не напишет!

Смерть Неру. Особенно горестно после Тагора и приближения к буддизму, кот<орым> я живу последнее время.

Это уже заготовка для частушки. Приближение к буддизму — а там и что-то более или менее смелое про миленка: с насмешкой или с законной гордостью.

Ахматоведение — лженаука. Трудно назвать научной деятельность, когда всем возможным исследователям заранее объявлена истина, окончательное суждение и вывод, которые должны родиться в результате их исследований.

А в науку идут за открытиями. В ахматоведении все открыто. И избави вас боже заняться какой-то отсебятиной. Ученым дозволяется только изощряться, кто тоньше и пронзительнее напишет о чем-то подразумеваемом. Ну и конечно, не возбраняется строить замки, наполняя невеликие ахматовские тайны пересекающимися смыслами в меру собственных фантазий.

Ахматова не питала никакого специального интереса к классической древности.

Ахматова интерпретировала его [Князева] самоубийство именно в согласии с беллетристической логикой, а затем еще поддержала свою интерпретацию созданием текста, в котором эта логика приобрела совершенно мелодраматическую отчетливость <…>, а затем эта мелодраматическая интерпретация многие годы дополнительно поддерживалась авторским или авторизированным комментированием. (Е. Рабинович. Ресницы Антиноя. Стр. 218.)

Вот таких исследователей она и ждала: которые будут со вкусом вчитываться и всматриваться в такие великолепные обстоятельства: герой убивает себя прямо на пороге жестокой возлюбленной! (Е. Рабинович. Ресницы Антиноя. Стр. 218.)

Общеизвестно, например, что Ахматова — по крайней мере в годы создания «Поэмы» — относилась к Кузину неприязненно, а при этом зависимость «Поэмы» от «Форели» совершенно очевидна.

Специфика комментирования «Поэмы без героя» Анны Ахматовой в том, что текст этот не просто доступен комментированию, как <…> всякий вообще текст, но решительно на него ориентирован.

Ахматова <…> «ахматоведением» всех видов интересовалась откровенно.

Метафизика научной работы была ей неведома. Она видела пушкинистов — пишущих статьи, толстые книги, имеющих большие квартиры с видом на Неву, личные виды на звание академиков, числящихся при разных солидных институтах и комитетах, дающих непререкаемое положение своим более или менее ученым женам, радующихся толкованиям новонайденных или давно известных пушкинских строк. Все это она хотела зарядить на изучение себя — тайной, непонятой и горестной. Характеристика получалась не особенно академической. Здание академии можно построить только на хорошо подготовленной строительной площадке — ровной, надежной, видной всем, тайные закоулки ахматовской души академикам как-то неинтересны. Но другой Ахматовой у Анны Андреевны не было, и поскольку задача сделать из ахматоведения респектабельную школу казалась самой значимой под конец жизни — за неимением непосредственных творческих задач, — то она плодовито — урывками, бессистемно, неотступно — создавала вокруг себя — своей биографии, своей поэмы, своих задуманных (промелькнувших в воображении), но ненаписанных трудов — корпус фактов, текстов, шитых белыми нитками мистификаций, почтительно, со всей серьезностью распутываемых исследователями. Из ничего ничего не создашь.

Как она попала в круг первоклассных поэтов?

Советское литературоведение было акмеизмостремительным, центром его был, естественно, Мандельштам — и рикошетом так же значительна становилась Ахматова. Научный метод универсален. Ахматову изучали так же тщательно, как изучали Мандельштама, не давая ее поэзии оценок, то есть изучали параметры ее поэзии, тем самым вознося ее в ранг значительных поэтов.

«Сероглазый король» ее старости — «Шиповник цветет».

Перечитайте этот цикл. Перечитайте ее «прозу» — все эти бесконечные, болезненно не кончающиеся «Мне больно от твоего лица», «Что же ты наделала», «Я хочу слышать твои стоны» и пр. Любовь ее к Берлину была невыдуманной, она действительно существовала, это не были бойким пером записанные страсти — в ней была настоящая боль, живой нерв. Нескончаемой — все это было подлинным, как подлинна трагическая любовь подростка — и также беспомощной в художественном выражении, как то, что пишет среднестатистический первично влюбленный в свою заветную тетрадку.

Институтка, кузина, Джульетта — не вошедшая в поэму строка.

Но последних стихов Анны Андреевны он не любил, вернее — просто с трудом читал. Очевидно, раздражала манерность сюжетного построения.

Ахматова с высоты своего безупречного вкуса прохладно относилась к пастернаковской экзальтации…

Так научила говорить.

Проза Ахматовой (а «Проза о поэме» — самый типичный ее образец) — такая «краткая», «чеканная», «афористичная» — состоит из двух моментов — банальностей и жеманных вводных или сопутствующих словечек, создающих, как ей кажется, незаметно нужный настрой. Эти последние тоже по большей части бывают двух родов:

— эпические союзы (…и я уже слышу голос, предупреждающий меня…),