Говорит Анна Андреевна тихо, как будто нет в ее словах ни уверенности, ни убедительности, а есть только русское, луговое от пастушков. (М. В. Борисоглебский. Доживающая себя. Из кн.: Я всем прощение дарую. Стр. 225.) Как тут не вспомнить этого же наблюдателя: Шаль — это театральный занавес, за которым никогда не прекращается действо. Русское, луговое, непосредственно от пастушков.

Пунин из Самарканда прислал ей письмо, которое она прочитала мне вслух: о том, как он виноват перед ней и как теперь только понял ее великую жизнь. (Л. K. Чуковская, В. М. Жирмунский. Из переписки (1966–1970.) Из кн.: Я всем прощение дарую. Стр. 402.) Выдает, выдает себя Лидия Корнеевна своей скороговоркой. О великой жизни инвентарными перечислениями не сообщают.

Белль: «Я очень рад, очень горжусь, что увидел главу русской литературы. Достойную главу великой литературы». Анна Андреевна говорила потом: «А он, пожалуй, лучший из иностранцев, которых я встречала». (Р. Орлова. Л. Копелев. Мы жили в Москве. Стр. 290.)

Лукницкий так и остался галантным кавалером. 20 января. П. Н. Лукницкий принес А.А. написанные им ночью стихи «Мгновение встречи». А.А. поместила их в папку с посвященными ей стихами. «Какая странная слабость… собирать посвященные ей стихи! В этом есть что-то от очень уязвленного самолюбия, чудовищно гипертрофированного самовозвеличивания» (Летопись. Стр. 574.)

А причину неприятия Ахматовой я раскрыл. — Ведь решительно каждое ее стихотворение как бы произносится перед зеркалом. — «Вот я грущу. Красиво грущу?» «Вот я села. Красиво села?» — Я был поражен, когда прочитал о ней у Блока почти то же самое. <…> Но все же очень многое заставляет меня хотеть думать об А.А. как только возможно хорошо (это не так уж просто!), а моя формулировка мягче блоковской. Однако, как бы там ни было, забота о позиции перед мужчиной или перед зеркалом, вообще забота о своем портрете не может быть основанием творчества великого художника.

О чем был разговор Берлина с Ахматовой: о шпиках и агентах, о жене и любовнице Пастернака, она говорила <…> часто употребляя трогательно красноречивые слова (те, которые она со своей точной, ироничной, тонкой манерой не употребляла в разговоре с русскими). (И. Берлин. Подлинная цель познания. Стр. 658.) А иногда, чтобы сократить время, коротко рыдала.

Конечно, если б ее ревновал сам Сталин — сам бы любил и сам бы ревновал, — было бы шикарнее, но на всякий случай подбрасывается и версия о том, что Ахматова была кумиром его дочери. Это должно было циркулировать только в форме самых неформальных слухов. Берлину она все довела до сведения, тот поделился со знакомым журналистом, но как очень проницательный человек сразу понял, что, записанная, появившаяся на страницах «буржуазной» печати, легенда сразу выдаст авторшу. Быть ее бедствий виной он не хотел, даже выполняя ее поручение. Я <…> упомянул анекдот о том, как дочь Сталина и т. д. способствовала реабилитации г-жи А. <…>, я рассказывал Вам это не как подлинный случай, о котором у меня есть основательные свидетельства, а как ходовой анекдот. (И. Берлин. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 362.)

Ахматова все знала. Знала, как слаба позиция мемуариста, когда он занят главным образом, тем, что современники думали и говорили о нем. (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 423.) Раздумывая о планах мемуарной книги, А.А. припомнила о предостережении Георга Брандеса (цитированное выше). Для чего писала свои «антимемуарии», «псевдомемуарии» Анна Ахматова — чтобы о ней думали и говорили определенным, ею подсказанным образом.

Толстой был самый противоположный Ахматовой писатель, самым чуждым для него была ее эстетика французской эффектности, величия, фразы, положения.

Ей нагадали в конце жизни большой удар и сумасшествие. Она призналась, что, когда ей было 12 лет, ей кто-то предсказал, что она умрет в тюрьме». (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 724.) Называется вышеизложенное так: «Интересное свидетельство Л. B. Горнунга». Интересное — потому что свидетельствует об ахматовском интересничанье, разбираться в этом совсем не надо. Как это далеко от пушкинского страха белого человека — там мы имеем дело с известной чертой характера, совпадением или даже реальным действием потусторонних сил, а в случае Ахматовой — только с методичным созданием собственного имиджа. В чем только не признается!

Когда меня ввели к ней, она сидела у стола с благосклонной улыбкой. Во всем ее облике было что-то царственное. Да, иначе не определишь.

1932–1933 гг. Ленинград.

Столовая Союза писателей. Когда мы, получив по карточкам свою еду, устроились за столиком, то увидели, что к кассе подходила женщина — высокая, очень худая, в пальто осеннем сером, но укутанная в большой шарф (плед) и платок теплый шерстяной на голове. <…> Ее глаза (их не спутаешь ни с чем) были полны такой скорби, такого глубокого горя, что становилось невыносимо тяжело на душе. (А. В. Смирнова-Искандер. Воспоминания об Анне Ахматовой. Я всем прощение дарую. Стр. 69.)

На переводы ей не везло. Меня переводят плохо. Видимо, меня нельзя перевести. <…> Она не унывает: С меня хватит и двухсот миллионов наших читателей». (ОМ. Малевич. Одна встреча с Анной Ахматовой. По: Я всем прощение дарую… Стр. 51, 56.)

A poet is a hero of his own myth.

И не только поэт.

А мне он [Борис Анреп]сказал: «Вам бы, девочка, грибы собирать, а не меня мучить» (А. Ахматова. Т. 5. Стр. 6). Поразительно и подозрительно похоже на: А Николай Гумилев говорил, когда хвалили мои стихи: Моя жена еще и по канве отлично вышивает. Маловероятно, чтобы кто-то из поименованных господ с такой нарочитой, служащей для снижения своего истинного — страстного и восхищенного — чувства простотой стал бы выражаться. Анной Андреевной такие реплики придумывались легко.

Все парами: сейчас встречу Маяковского. Сейчас встречу Ахматову. Какой красивый француз, какая красивая француженка.

Это должен был быть кто-то знаменитый, кто-то вроде Блока. Первое, что я услышала об Ахматовой — «она любила Блока». Легенда, к которой она, по-видимому, сама была причастна.

К этому времени у А<хматовой> накопился сорокалетний опыт ходатайств за преследуемых, видимо, с сопутствующим подобному опыту фатализмом, — ср. воспоминания <…> об эпизоде еще 1929 года: «Наш разговор прервался приходом дамы, которая начала просить А<хматову> похлопотать, походатайствовать за арестованного писателя, кажется, Замятина. А<хматова> с волнением ответила ей: «Вы сами понимаете, что это бесполезно. Вспомните, что нам сказали в 1922 году: «Талантливый поэт, но не менее талантливый заговорщик» (А. А. Русанова, Т. А. Русанова. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 622.) Сорокалетний опыт заявлений: Это бесполезно. Раз в семь лет отвечаешь просителю: Это бесполезно — и слывешь ходатаем за преследуемых.