Неполучившему Нобелевку лучше о ней молчать; вместо того чтобы рассуждать о ее малости — сделать над собой усилие и воздержаться.

А сонет хорош.

Она загорелая, свежая, похудевшая. <…> Больше всего ей хотелось говорить о выдвижении на Нобелевскую премию и о «Поэме».

А.А. говорит, что ей известно, что Шведская академия выдвинула ее на Нобелевскую премию. При этом добавляет: «Никакие награды и звания ничего не могут прибавить поэту».

Oxf<ord>, потому что они хотят выставить меня на N<obel Prize>. Бред!!

Через год:

Был англ<ичанин> Вильямс. Оставил газету о Ноб<елевской> премии. Вздор?

Виктор Топоров в статье 2003 года пишет:

Сталин писал стихи. <…> Но и чужие стихи он любил. А уж прозу… А уж драматургию… Сталин знал русскую, создаваемую им в колбе советскую литературу с точностью и дотошностью академика отечественной словесности. Присуждая собственного имени премии, он анализировал литературный процесс куда основательней, чем руководители премиального комитета Николай Тихонов и Константин Симонов. Он держал писателей, как породистых скакунов, в неге и холе (правда, стоило какому-нибудь из них захромать — пристреливал), <…> и конюшню под названием «Союз писателей» создал он. Он, а не Горький, <…> которого в конце концов, не исключено, как одряхлевшего производителя, усыпил.

Ахматова любила власть. В официальной власти судьбой ей было отказано (как Сталину — в поэтическом признании) — она на протяжении жизни мастерски, можно сказать, виртуозно выстраивала, институциировала и легитимировала власть неофициальную. Над мужьями. Над поклонниками. Над сыном, хотя здесь ей не повезло (но и Сталину не повезло с детьми). Над поэтами и, понятно, поэтессами. В старости — над собственными «сиротами». Над приживалами и приживалками и над людьми, у которых на правах великой приживалки находила приют сама. Над поэзией, над литературой, над филологической наукой — здесь ее власть парадоксально смыкалась со сталинской. <…> И знаменитое ЖДАНОВСКОЕ постановление означало лишь кульминацию в этом не то противостоянии, не то взаимопроникновении. Все началось с того, что на некоем литературном собрании при появлении Ахматовой зал поднялся на ноги <…> Никто бы не встал при виде практически забытой на тот момент поэтессы, если бы ВСТАВАНИЕ не организовала она сама. <…> Ахматову принялись изничтожать <…> якобы за творчество, хотя на самом деле — за непомерные, на взгляд Сталина, властные амбиции.

И Сталин, и Ахматова были — каждый на своем уровне — поразительно жестоки по отношению к своим приближенным. Не просто жестоки, но иезуитски жестоки. <…> Оба не терпели возражений, не выносили общения на равных, всеми правдами и неправдами «опускали» соперников и соперниц. Оба безумно любили литературу и безумно любили власть.

У Владимира Сорокина в «Голубом сале» есть омерзительно смешная пародия на Ахматову, бросающуюся в ноги Сталину и умоляющую казнить ее казнью лютою, а главное — ни в коем случае не возвеличить. Именно так (с точностью до противного) следует понимать многие поэтические инвективы Ахматовой — и, прежде всего, наказ не ставить ей памятника В ЭТОЙ СТРАНЕ, не ставить нигде, кроме окрестностей питерской тюрьмы «Кресты». И ведь поставят, дураки, возле «Крестов», а не ОКОЛО МОРЯ, ГДЕ Я РОДИЛАСЬ, и прочих мест, с нотариальной точностью перечисленных. Сталин тоже говорил: «НЕ НАДО СЛАВИТЬ ТОВАРИЩА СТАЛИНА».

Портретный набросок пером Юрия Анненкова: Об этом рисунке Евг. Замятин писал: «Портрет Ахматовой — или, точней: портрет бровей Ахматовой. От них — как облака — легкие, тяжелые (?) — тени по лицу, и в них — столько утрат. <…> глаза, траур волос, черные четки на гребне». (Ю. Анненков. Дневник моих встреч. Стр. 123.) Четки — шнурок с нанизанными на него бусами — используются только в религиозном обиходе и только для счета молитв или поклонов. Бусины, так задорно торчащие из восхитительной прически молодой дамы, довольно затруднительно было бы использовать по такому высокому назначению. Почесывающая голову молитвенница, щелкающая бусами высоко над головой, — очевидно, пришлось бы и менять руки, поза не из простых — в такт душевных сокрушений — это что-то невиданное.

Нет, конечно, Евгений Замятин — человек образованный, точный, он все знает про четки, но у кого же язык повернется сказать об Ахматовой что-то не столь возвышенное. Бусины в гребне у Анны-грешницы, у Анны-монашенки? Четки, чему же еще быть?

Что до его [Бродского] отношений с Богом, могу только повторить то, что он мне сказал в разговоре о рождественских стихах Пастернака: «Совершенно непозволительные вещи — гадать по поводу его религиозных ощущений». (Иосиф Бродский глазами современников. Кн. 2. Стр. 203.) С Анной Ахматовой все ровно наоборот — тоже совершенно непозволительно гадать, но не потому, что это вопрос ее личной совести, а потому что эта совесть давно предъявлена для публичного рассмотрения и поклонения по результату. Гадать нечего, всем давно предложен единственно правильный ответ: Анна Андреевна «была глубоко религиозна», «обладала истиной верой» и все такое прочее.

Суть ее религиозности запечатлена в ее стихах многократно:

Разве убудет жены, если она будет молить за мужа?

Бросалась в ноги палачу…

Убудет палача.

За что она выставляет на палаческую лавку Пастернака?

Пастернак своей заступой никогда никого не корил, одалживаться у него — это что индийские приветствия солнцу откланивать: дай мне, солнце, своего света, своего тепла. Если есть.

Ахматова пастернаковские благодеяния простить не может: даже денежный долг, небольшой, отдает не нетрудно заработанными деньгами, а ПРОДАВ АРХИВ, все письма-записочки, всю память сердца, все кровное… Я с таким чистым сердцем продавала для вас свой архив…

Пастернак за помощью в вызволении ахматовских сына и сожителя, Левы и Пунина, ни много ни мало обратился к Сталину — она же, по наблюдениям исследователя Пастернака Дмитрия Быкова, никогда не обмолвилась об этом ни словечком (из каких-то необыкновенно утонченных чувств, на самом деле именуемых черной неблагодарностью и гордыней). Впрочем, вот — есть упоминание, красноречивое и однозначное: скрыть ненависть к чужой доброте невозможно.

…рассказ <…> «Жена Мандельштама обратилась к Пастернаку, умоляя его заступиться за жизнь ее мужа. Пастернак сделал, что мог…», — гневно опровергнутый Ахматовой: «Надя никогда не ходила к Борису Леонидовичу и ни о чем его не молила, как пишет Роберт Пейн (и не только он, есть и другие источники, в том числе рассказывающие историю со слов Надежды Яковлевны, и точно так же)… Эти сведения идут от Зины»… Причины этой категорической поправки Ахматовой ясны: во-первых, дезавуалировать (что я могу сделать — такое слово в тексте!) портрет Н. Я. Мандельштам, унижающий (конечно, надо «унижающей») себя мольбой о помощи, а во-вторых, связать исходящую от семейства Пастернаков версию с «просоветскими» настроениями З. Н. Пастернак, дурно (по мнению Ахматовой) влиявшей на мужа <…> Между тем обращению к Бухарину в мае 1934 года по поводу Мандельштама предшествовали другие поступки такого же рода у Пастернака. (Л. Флейшман. Борис Пастернак и литературные движения 1930-х годов. Стр. 212.)