Ахматова в 1921 году. Римлянка. Испанка, образ, который легко можно обыграть в искусстве, гримерно-сценический явственный образ! (В. А. Милашевский. Анна Ахматова в портретах современников. Стр. 146.)

Она долго сохраняла тот внешний облик, который запечатлен на портретах Ю. Анненкова и Н. Альтмана, правда, без того «духовного», что явно исходило от облика поэтессы. (В. А. Милашевский. Анна Ахматова в портретах современников. Стр. 146.) Исходящее поэтическое ранее, очевидно, также входило в отработанный гримерно-сценический образ.

1959 год. …объемистая помещица-бабушка, в платье, которое должно было скрывать все формы, как серое покрывало закутывает незаконченное творение скульптора! Жесты, осанка Екатерины II или владетельной особы из третьего акта «Лебединого озера». (В. А. Милашевский. Анна Ахматова в портретах современников. Стр. 146.)

Ее эффект — это то, что она была последним представителем Серебряного века в сочетании с ее внешностью. Ахматова уже читать кончила, сидела в президиуме за красным столом, в середине, в черном платье, с гладкой прической наверх. Сразу же, как вошла, я увидела ее, узнала, стало как-то страшно. Даже точно увидела человека из другого мира, так она была хороша и непохожа на других, выше, лучше. Она гармонична в каждом жесте, это, помимо красоты, придает ей что-то совершенно особое… (А. В. Любимова. Анна Ахматова в портретах современников. Стр. 130.)

Ахматова знала это про себя, любовалась собой, но, как и всякому человеку, ей было себя мало. Она придумала про себя еще и мне больно от ее лица. Мне — это собирательному персонажу, герою, о котором все должны были догадываться, что это реальный человек, непростому, завидному жениху, иностранцу, виновнику холодной войны и прочих вселенских катастроф. Как просто в фантазиях — в отличие от желаний они никогда не реализуются — это было то, чего не было на самом деле. В ее лице, при всей его правильности, точености, породистости, оригинальности не было как раз того, о чем она мечтала — заставляла мечтать других, — недоставало того, от чего бывает больно. Не доставало боли. Скорбь, возведенная в прием «отстраненность», не нуждающийся в прикрытии холод, показное, очень замысловато прорисованное горе. Не было своей, незаемной линии.

Ахматова — как произведенный опыт. Какие-то герои, героини, яркие поэты, начинающие художники — какими бы они стали, что было бы, доведись нам знать старость Пушкина, Мандельштама, Моцарта? Мелкий деятель от литературоведения Перцов произвел перл прозорливости: посокрушался, что Ахматова забыла вовремя умереть или опоздала родиться. Вот нам и пришлось приписывать подлинное величие — сановной позе, барским окрикам, высчитанной поэзии.

Запись слов А. А. Тарковского: «А. мне рассказывала, что в ту пору Пастернак сделал ей предложение. А. говорила: «Я отказала Борису», а потом, когда разразилась эта гроза с его Нобелевской премией, думала: «Вот была бы парочка — баран да ярочка». (М. Синельников. Статья с красноречивым названием: «Там, где сочиняют сны». По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 436.)

У Ахматовой для описания отношений с Пастернаком — ну помилуйте, Анна Андреевна, ну ведь должны же быть какие-то отношения, какой-то роман, прежде чем дойти до предложения? — не нашлось ни слова. Ведь если не было НИЧЕГО, кроме — только — предложения, — тогда оно делалось или в бреду, или во временном помешательстве, или еще как — но такую историю ни к чему и рассказывать. Правда, если делал предложения неоднократно… Никогда никому никаких подробностей. Если чувствует, что собеседники ждут — и как не ждать, раз уж разоткровенничалась ОНА, никто не просил, сама стала рассказывать, — то вот, снизошла до подробностей, что-то добавляет к сенсационному заявлению. Вот была бы парочка — баран да ярочка. И все.

Будто бы тихо радуется, что очередную беду отвела.

К припевам да к присловьям Анна Андреевна прибегает, чтобы себя поровнее с Пастернаком поставить — проблемы одни, горести одни — все слава да почет, — а там пусть и шито белыми нитками.

Событие без событий, но оставить себя в стороне она не позволит, при нобелевских историях она тоже должна быть рядом, а вот событие уже настоящего, исторического, ахматовского масштаба:…а также приближающийся юбилей ЛЕГЕНДАРНОГО СОБЫТИЯ (выделено Т.К.) — «как дочь вождя мои читала книги и как отец был горько поражен» (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 79.)

Во время поношений нобелевского лауреата [Пастернака] имя А<нны> А<хматовой> как будто никто не помянул.

Помянем.

Осень 1958 года ознаменовалась вакханалией («ее» постановление никто вакханалией назвать не посмел — требовались немаскарадные слова) по поводу Нобелевской премии Бориса Пастернака, с которым молва, не без известного основания (известного только ее стараниями), ассоциировала А<нну> А<хматову>: «она рассказывала мне о приписанных ей романах, о бесцеремонных вопросах вроде: «Как, разве с Пастернаком у вас уже все закончено?» (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 79.) Такие байки Ахматова могла рассказывать только очень далеким от ее круга людям (не постеснявшись, правда, вводить их в свои личные дела: ведь даже для того, чтобы высмеять тех, кто предполагает наличие у нее романа с Пастернаком, нужна большая степень доверительности — она же сообщает собеседнику, что на самом деле никакого романа не было, то есть охотно и прямо отвечает на вопрос (непоставленный, заданный ею самою) о своей интимной жизни. «С Пастернаком — не было». Сам рассказ — выдумка, вернее, вкладывание в уши. Кто это имеет право задать женщине вопрос: «А что, у вас с ним все уже кончено?» — Только близкий человек. Ее близкие знали, что не начиналось.

Кто же это мог распространять такое про Анну Андреевну? Может, те же, кто запустил утку о пастернаковских предложениях руки и сердца?

Пастернак уклонился от встречи за границей с родителями, которых не видел полтора десятка лет. Но пусть вас не удивляет, не огорчает и не потрясает то, что мы не свиделись: в Париже я был в состоянии полубезумья: из этого бреда нельзя было предпринять ничего волевого, осмысленного. (Б. Пастернак. Письмо к родителям. Стр. 640.)

Я прибыл в Ленинград <…> в состоянии совершенной истерии (от неспанья и <…> боязни, что она делает меня житейски несостоятельным). Как только я попал в гостиницу, я по телефону вызвал к себе Олю, перед которой разрыдался так же позорно, как перед Жоничкой. Тетя Ася и Оля предложили мне пожить и отдохнуть у них неделю-другую. Я не только их предложение принял, но <…> в абсолютной тишине и темноте Олиной комнаты провел первую нормальную за три месяца ночь. <…>… то, чего мне не могли дать снотворные русские, французские и английские яды <…> [дали] тишина, холод, чистота и нравственная порядочность тети Аси и Оли.

Нравственная чистота вдовы-тетки и старой девы-кузины давали Пастернаку отдых от удушающего воспоминания-фантазма, которое он пересказал — РЫДАЯ ПОЗОРНО — сестре Жоне в Берлине, пересказывая «сюжет» романа, который он начал хотеть писать. Так легче переносить то, что кажется непереносимым.

Переночевав у сестры, ученой-филолога, в чистоте и холоде ее петербургской квартиры, у сестры, с которой его связывал раннеюношеский, платонический, чистый и холодный роман, он, по утверждению Ахматовой (небрежно заметила — когда Пастернак был уже мертв), снова взялся за свое: все делал и делал мне предложенья, особенно настойчиво после антифашистского съезда.