— Дружина аэропорта порядок обеспечивает на сто пятьдесят процентов.

— Как это? Задерживаете двух пьяных и одного трезвого?

Многих дружинников в городе Алексей знает хорошо, не раз приходилось инструктировать их. И теперь остановился с ними. Постояли, пошутили. Барков успел рассказать анекдот.

Но Алексей не был расположен к веселой болтовне. Из головы не выходит Малинина. Бродит он по улицам, думает, думает и ничего придумать не может. Спохватившись, подтрунивает над собственной тупостью и опять погружается в мысли, а просвета никакого.

Сумерки сгущаются, стирают очертания предметов. Наконец Алексей остановился. Не пора ли домой? Голову пьянят запахи прелой земли и набухающих почек. В теплом весеннем воздухе разлита мягкая тишина.

«Где же луна?» — вспомнил Алексей шутку, брошенную жене. Луны нет. В глубокой тьме звенит ошалело ручей где-то в колее дороги, и звук его кажется единственным во всей вселенной. Так жарким летним днем звенят на лугу кузнечики, и тогда кажется, что, кроме них, нет ничего на свете.

Из окон двухэтажного здания льется матовый свет, выхватывая из темноты выбоину на асфальтовой мостовой, голые силуэты деревьев на противоположной стороне улицы.

Что это за здание? Ах, да это же родильный дом. Оказывается, Алексей все время бродит около него, как будто это может подсказать правильное решение.

В голове, как тот ручей, все время звенит одна и та же мысль: «Не может быть, чтобы никто ничего не знал! Должны же быть, на худой конец, хоть какие-то сплетни».

Многие работницы родильного дома знали Малинину, и, пожалуй, стоит с ними встретиться.

Алексей похлопал себя по карманам, ища папиросы. Но вспомнил, что в прошлое воскресенье бросил курить, проглотил слюну, заложил руки за спину и зашагал домой: давно пора спать. А утром, решил он, надо еще раз заняться персоналом родильного дома.

Обо всех работниках родильного дома, с которыми Русову пришлось беседовать, нет смысла рассказывать. Но об Антонине Сергеевне нельзя умолчать.

Главный врач Галанина в городе пользуется широкой известностью. Многие женщины с нею знакомы лично, другие слышали о ней из уст соседок или подруг. Знал ее и Алексей, не раз видел. Красивая, даже очень, одета всегда элегантно. Слышал, что незамужняя, хотя ей за тридцать. Живет одна, в двухкомнатной квартире в центре.

Эти данные, пожалуй, больше должны интересовать запоздалого холостяка, нежели оперативного работника. Но Алексею нужны и они. На всякий случай.

Галанина явилась в горотдел по вызову со значительным опозданием. Высокая и стройная, она вошла в кабинет не спеша, с достоинством поздоровалась. Нежная белизна ее лица подчеркивалась пышными черными волосами, а греческий профиль, брови в разлет и живые карие глаза выдавали в ней южанку. Алексею казалось, что она заговорит обязательно с акцентом, но говор у нее оказался настоящий среднерусский, московский.

— Вы меня вызывали? — спросила она, свысока взглянув в сторону Русова. Потом присела на краешек стула, расстегнула чернобурку, небрежно сдвинула ее на плечи.

Про Веру Малинину рассказывала подробно, но как-то официально, словно писала характеристику для горздравотдела, и ее рассказ ничего нового не содержал.

— А что вы знаете про Лещеву?

При этом вопросе, как показалось Алексею, Антонина Сергеевна вздрогнула и даже побледнела. Она, очевидно, не ждала такого вопроса.

А может быть, Антонина Сергеевна и в самом деле почувствовала беспокойство, поскольку Лещева работала у нее, можно сказать, незаконно, не имея диплома.

— Как же вы приняли ее? Ведь она не имеет специального образования?

— Позвольте, у нее была справка, — поспешно ответила Антонина Сергеевна. — Справка, что она длительное время работала акушеркой, и характеристика из горздравотдела.

При этих словах, чтобы не усмехнуться, Алексей прикусил нижнюю губу. В деле находились материалы, из которых следовало, что Лещева Анна Ивановна немногим больше года назад освобождена из места заключения, где отбывала наказание за производство абортов, и приехала в Сыртагорск из заполярного города Воркуты.

Никаких данных об ее акушерском стаже не было. В свое время она окончила всего лишь шесть классов.

Алексей вспомнил прочитанный где-то забавный фельетон о фальшивой справочке и нечистых руках, но рассказать не решился. Да и рано еще так судить о Лещевой. Известно, что многие после отбытия наказания живут и трудятся честно. Между тем люди зачастую без всяких оснований думают о них с предвзятостью.

— Антонина Сергеевна, вы можете подробнее рассказать о ней что-нибудь? Как к работе относилась, к людям?

Галанина пожала плечами:

— Она была на хорошем счету, никаких замечаний. Уволилась по собственному желанию. Я, простите, и не знаю, что еще добавить.

— Ну а слабости у нее какие-нибудь были? Мне кто-то рассказывал, будто она что-то там нашептывала, колдовала. Может, сектантка какая-нибудь?

— Что вы, что вы! Какая сектантка! Это в медицинском-то учреждении?! Мы же все-таки взрослые. Стоит ли обращать внимание на всякие, извините, сплетни?

Может быть, ей и не стоит, а оперативному работнику приходится. И Русов всегда помнит об одной истине, что дым без огня бывает только при дымовой завесе.

Алексей извинился за причиненное беспокойство и сказал, что больше не задерживает. Антонина Сергеевна поднялась, с официальной учтивостью поклонилась. Но вдруг у самой двери обернулась:

— Неужели Анна Ивановна что-нибудь натворила?

— Нет, не натворила, — простодушно ответил Алексей, — она просто потерялась. Вы, может, знаете, где она? Или переписывается с кем-нибудь?

— Нет, нет. Что вы! Как уехала, так и все, — торопливо сказала Антонина Сергеевна и поспешно вышла.

«Вот как! — подумал Алексей. — А что же вас в таком случае тревожит?» — и пожалел, что так скоро окончилась эта беседа...

Нельзя умолчать, говоря о работниках роддома, и о Татьяне Николаевне Гарковской. Она — врач, председатель месткома, член партии. Полная, краснощекая, пышущая здоровьем, она вошла в кабинет стремительно и прямо спросила:

— Вы Русов? — Без приглашения присела к столу. — Ну что ж, допрашивайте.

Быстрым движением руки поправила взлохмаченную копну рыжеватых волос и устремила на Алексея большущие серые глаза с лукавой усмешкой.

Беседа с нею протекала непринужденно, Алексей просил ее охарактеризовать то одну, то другую сотрудницу роддома. Она делала это охотно, обрисовывая кратко и метко, с комическими деталями. На вопрос, почему Лещеву называли колдуньей, Гарковская вдруг рассмеялась:

— Какая она колдунья! Это бабы болтают! Если муж, к примеру, изменит, то, пожалуйста, к Анне Ивановне. Она подует, поплюет — и готово: муж до гроба будет верен.

— А с кем она была в близких отношениях?

— С кем?.. Сперва с Антониной Сергеевной. Запрутся, бывало, в кабинете и о чем-то шушукаются. И что у них за разговоры были? А потом она все больше с Малининой. Вера-то простенькая, разинет рот и слушает.

О взаимоотношениях главного врача с Лещевой Алексей слышит впервые. Какие общие интересы связывали интеллигентную Антонину Сергеевну с ее малограмотной подчиненной?

Русов не видел Лещеву, нет у него и фотографии, но, по рассказам опрошенных, он хорошо представляет ее внешность: высокая, статная, сорока трех лет, со скуластым лицом и большими черными глазами, с решительными движениями. О характере ее говорили разное: одни — властный, другие — мягкий, голос у Лещевой то твердый, то задушевный и вкрадчивый. Не исключено, конечно, что такая могла найти слабинку в душе одинокой женщины, хоть и главного врача. Может быть, об этом и не хотела сказать Антонина Сергеевна?

На исходе был третий день, а дело не подвигалось. Никто не знал, куда уехала Малинина. Пора докладывать начальнику. Но что? Никакого конкретного плана в голове у Русова не созрело. Единственно, что он считал разумным, это начать поиски не с конца, как поступил Степан Романович, а с начала, с момента отъезда. Но на многочисленные расспросы товарищей Алексей отвечал преувеличенно бодро: